Вечная ночь
Шрифт:
Много лет назад, после того как он убил самку на чердаке, на него зарычала огромная бездомная дворняга Юра, названная так в честь космонавта Гагарина. Самка регулярно подкармливала Юру. Странник до сих пор помнил собачий взгляд, хмурый и пронзительный, глухой рык, ощеренную морду, желтые клыки, вздыбленную шерсть на загривке.
Тогда он, шестнадцатилетний мальчик, не побежал. Спокойно прошел мимо, изо всех сил заставляя себя не бояться. Он читал, что от страха у человека меняется состав крови и, соответственно, запах. Собака или волк чувствуют это и бросаются на жертву.
Собака
В гастрономе он купил ливерной колбасы. Дома, в общей кладовке, нашел банку с крысиной отравой. Он был уверен, из его рук дворняга ничего не возьмет. Утром, перед уходом в школу, попросил одну из соседок, когда пойдет на рынок, покормить Юру. Соседка умилилась его доброте, отнесла собаке колбасу. Потом он видел, как дворник убирал труп. Пес был старый, шарил по помойкам, и никто не удивился, когда он сдох.
Собака – символ грязи и блуда. Если собака забегает в христианский храм, ее убивают, а храм освящают заново. Собака стоит на страже разврата и чует угрозу. Странник много раз убеждался в этом. Никогда ни один пес не подошел к нему близко, не приласкался. Дворняги и домашние, большие и маленькие, старые и молодые, кобели и суки дрожали, случайно оказавшись с ним рядом, скалились. Шерсть вставала дыбом. Некоторые, самые отчаянные, пытались укусить.
– Добрый вечер, – сказала старуха.
Такса, почуяв Странника, на этот раз не затявкала, а заскулила, поджала хвост.
– Чапа, как не стыдно? Перестань сию минуту! Ты что, своих не узнаешь?
Оля долго терпеливо объясняла по телефону сначала сыну, потом дочери, что не может сию минуту ехать домой. Трубку взял Саня. Ей пришлось в третий раз повторить, что в клинике, у нее в отделении, произошло убийство и сейчас она в милиции.
– Где именно?
– На Петровке.
– У Соловьева? Ну, Оля, ответь, пожалуйста, ты сейчас у него? С ним?
Это было невыносимо. Дима сидел, уткнувшись в бумаги. Она говорила по его телефону, из его кабинета. Саня в трубке нервно покашливал. Наверное, следовало соврать, сказать мужу что-нибудь ласковое, утешительное. Но ничего лучше, чем «не жди меня, ложись спать», она не придумала.
Саня первый бросил трубку.
– Неужели ревнует? – спросил Дима, не поднимая головы.
Они были одни в его кабинете. Стемнело. Дождь стучал по карнизу.
– Еще как! – Оля упала в кресло. – Сумасшедший день. В голове не укладывается, что Мотя Грош мог нанять убийцу. Что он сутенер. Слепые дети… Я столько лет его знаю, могла представить что угодно – воровство, взятки. Такой обаятельный, умный циник, пройдоха, все у него схвачено. Как ты думаешь, почему они не трогали этого несчастного Марка раньше? И почему так переполошились сейчас?
– Не трогали потому, что руки не доходили. Порнографов и торговцев детьми в Интернете море. Но когда Зацепа обратился к Грошу и они стали пасти Марка, оказалось, что у него очень не хилые клиенты. То есть Марк Молох, в отличие от множества других, для Гроша конкурент.
– Да
– Видишь ли, серьезному клиенту иногда удобней по-тихому обратиться к такому одиночке, чем пользоваться услугами Гроша с его империей и связями. Судя по тому, какой поднялся переполох, так поступали многие. Покупая ребенка у Марка, они сохраняли анонимность, вернее, иллюзию анонимности, как теперь выяснилось.
– Неужели он решился бы шантажировать всех этих генералов, депутатов?
– Нет, – Дима усмехнулся, – он снимал их для истории. Знаешь, я дядю Мотю все равно достану.
– Брось. Его тебе не отдадут. Таких, как он, не судят. В крайнем случае, их тихо убивают.
– Я попробую подцепить его на киллере.
– Подумай об этой девочке, Ике. Если ты покусишься на Гроша, ты ее подставишь. Она свидетельница. Не делай этого, Дима. Уверяю тебя, они его сами уберут. Начнется предвыборная кампания, там, в этой фильмотеке, столько всего интересного с политической точки зрения, ой, они друг другу глотки перегрызут.
– Оля, Оленька, я жутко по тебе соскучился, – вдруг сказал он, так быстро и тихо, словно не хотел, чтобы она услышала.
Она вздрогнула. Она, конечно, услышала, и глаза у нее стали испуганные, умоляющие.
– Димка, не надо, пожалуйста.
– Почему?
– Ты знаешь, почему. У тебя Любочка, у меня Саня, дети.
– Любочка? – Он улыбнулся и покачал головой. – Уже все кончилось, да, в общем, и не начиналось. Я один. Никого, кроме тебя, нет. Когда-то Филиппов тебя увел у меня, теперь моя очередь. Можешь ничего не отвечать. Просто ставлю тебя в известность.
– Дима, зачем тебе старая нудная тетка с двумя балованными детьми, у которых начинается переходный возраст?
– Мы это больше не обсуждаем. Не время и не место.
– Ты сам начал.
– Да, правда. – Он встал, прошелся по кабинету. – Я не могу без тебя, я постоянно думаю о тебе, иногда мне кажется, что я тебя ненавижу, ты убежала тогда, помнишь? Мы встретились у тебя во дворе, за неделю до твоей свадьбы идиотской, шел дождь, как сейчас, но только теплый, июльский. Мы с тобой целовались, а потом ты убежала. Никогда тебя не прощу. И себя не прощу. Надо было догнать. Вот и догоняю, как дурак, все эти двадцать лет. Ты понимаешь, что сломала жизнь, и мне и себе? Твой Филиппов ревнует, и правильно делает. Я точно, уведу тебя. Все. Прости, Оленька, не знаю, что на меня нашло.
Пока Дима говорил, он ни разу не взглянул на нее, он стоял у окна, смотрел на дождь. Когда он замолчал, она уже не сидела в кресле, а стояла рядом с ним. Он обнял ее, прижал к себе, зарылся лицом в ее волосы.
– Нет, Димка, нет, мы целоваться не будем, – шептала она, – перестань, двадцать лет назад это плохо кончилось. Ни за что не буду с тобой целоваться, у тебя в кабинете точно, не буду. Телефон, Димка! Ты что, не слышишь?
Звонили из прокуратуры. Приятный женский голос сообщил, что завтра к девяти утра Соловьев должен явиться к заместителю генерального прокурора.