Вечно в пути (Тени пустыни - 2)
Шрифт:
Лицо Гуляма сохраняло невозмутимую ясность. Краска проступила на лице Насти-ханум.
– Настя, скажи этому господину, - сказал медленно Гулям, - что это ложь, и пусть он идет туда, откуда он пришел.
Гулям любил Настю-ханум. Он безумствовал из-за любви к ней. Как говорит восточный поэт:
Да будет влюбленный всегда опьянен и неистов,
Да будет он безумен, беспокоен и безрассуден.
Но он осекся. В глазах его мелькнуло удивление. Настя-ханум сидела пунцовая, на ресницах ее блестели слезы.
Торжественно Джаббар ибн-Салман сказал:
– Господин Гулям, вы не докажете в Кабуле, что вы тут ни при чем. Ваша жена русская, ваша жена советская, ваша жена ездит в Советский Союз. Кто вам поверит? Вам нельзя возвращаться к себе в Сулеймановы горы... В Кабуле вас просто схватят... У вас один путь... принять наше предложение...
И он с торжеством поглядел на забеспокоившегося, оживившегося Абдуррахима.
Недоумение Гуляма росло. Он не придал значения ни единому слову Джаббара. Он ненавидел и презирал вымогателей, кем бы они ни были. Но его поразила перемена в Насте-ханум. Она была убита, растерянна. Она прятала глаза. Он знал Настю-ханум, знал ее характер, ее гордость. Она должна была крикнуть "нет!" и прогнать этого наглеца. Они никогда не сказали друг другу слова неправды. Пять лет они жили мужем и женой, и пять лет
Злоба поднималась в душе Гуляма. Но злобу он чувствовал не к жене, которая, как он уже понял, была откровенна с ним не до конца, а к этому арабу, слова которого разрушили доверие, на котором высился храм их любви. Пуштуны убивают и за меньшее. Гулям мог убить Джаббара ибн-Салмана. Он убил бы его, чтобы не дать ему говорить, чтобы изо рта его не вырвалось бы больше ни единого слова, чтобы вообще извалявшийся в грязи его язык не коснулся имени любимой женщины, которая была его женой, его возлюбленной, его другом, его душой, его существом. Мысль убить тут же араба обожгла Гуляма. И он убил бы его. Как? Он не знал... Сознание Гуляма находилось в горячечном тумане. Он хотел и готов был убить. И он уже ни о чем не думал больше...
Но Настя-ханум прочла его мысли. Ей стало страшно, и она вскрикнула. Гулям пришел в себя.
Настя-ханум крепко, до боли сжимала его руки и кричала ему в лицо. Он, казалось, не понимал смысла ее крика. Ее слова раскрывали обман. От таких слов жены муж должен потерять всякую веру в жену, а с верой и любовь. Это закономерно. Этого требовала мужская логика. Закон мужа и повелителя! Слова Насти-ханум могли и должны были раздавить Гуляма, разрушить их любовь...
Удивительно... Гулям почувствовал необыкновенную ясность и легкость. Ярость погасла... Осталась нежность...
В своем крике Настя-ханум выразила всю горечь и боль, копившиеся столько лет. Она не могла позволить, чтобы этот отвратительный человек смел играть ее сердцем, ее любовью... Пусть лучше она сама растопчет себе сердце, но она не позволит касаться своего сердца грязными пальцами...
– Андрейка... У меня в Ашхабаде Андрейка... У мамы... Андрей... без меня. Сын... Прости... Убей, но прости!.. Я не говорила тебе... об Андрее.
Несвязны, путаны были ее слова. Неважно, как она говорила. Еще тогда, в Мешхеде, Гулям понял одно, что Настя-ханум только ради их любви обманула его, не сказав ему, что у нее есть ребенок от первого мужа. Он понял, и давно понял ее. Когда они встретились в Чаарбаг Фаурке после разлуки, он даже не спросил ее ни о чем. Она не заговорила об этом, а он не спрашивал. К чему? Они и без того отлично понимали друг друга. Он знал, и она знала. Они видели это в глазах друг друга. И если бы не необходимость ехать в Кабул, если бы не неизвестность и мрак впереди. Гулям давно бы поцеловал Настю-ханум и сказал бы ей: "Привези сына, он будет моим сыном, нашим сыном".
Но сейчас все затмила радость: она ездила в Ашхабад совсем не затем, что приписал ей Джаббар ибн-Салман. Мотивы ее поездки были высоки и благородны и ничего не имели общего с низостью и подлостью Джаббар ибн-Салмана и ему подобных. Гулям обнял Настю-ханум и нежно гладил ее волосы.
– Уходите! Убирайтесь!
– сказал он Ибн-Салману.
– Я хотел убить вас. Убирайтесь со своей грязью, именуемой, кажется, политикой... Я уезжаю в Кабул, и будьте вы прокляты!..
И, посмотрев в глаза любимой, он прочитал двустишие поэта Бедиля:
И так ее он обнял, словно вдруг
Он приобрел сто верных страстных рук...
Четвертая и последняя запись
в ученической тетрадке с таблицей
умножения на голубой обложке
Ты, у которого обгорают только
крылья от огня любви,
взгляни на меня: я сгораю целиком.
С а а д и
Не знаю, уместится ли столько "латифе" - истории - на оставшихся от моего писания двух страничках тетрадки моей дочки-умницы. Очень уж много произошло всякого.
А если все не уместится, конец запишу на голубой обложке или на чем-нибудь, как делал, рассказывают, сладкоречивый поэт Абу Нефас, у которого порой неожиданно кончалась бумага и он, не унывая, писал стихи и на пергаменте, и на коже, и на верблюжьей лопатке, и на глиняных черепках.
Поэт Абу Нефас справедливо утверждал, что уши даны человеку слушать и узнавать. И мы, Алаярбек Даниарбек, слушали и узнавали. И стена из глины и камня не помешала нам, Алаярбеку Даниарбеку, узнать то, что мы узнали. Кто не знает в странах Востока и Запада мудрую, поучительную и полную интереса книгу "Чохор дервиш"*, содержащую истории, рассказанные четырьмя странствующими дервишами, не стригшими волос и разгуливавшими по миру с посохами длиной в десять локтей. Я, Алаярбек Даниарбек, поистине странствующий дервиш, хоть и нет у меня длинных патл и посоха. И почему бы мне не рассказать несколько поучительных историй, именуемых "латифе"? Извольте же.
_______________
* "Ч о х о р д е р в и ш" - сборник персидских народных
рассказов "Четыре дервиша".
Латифе "О подозрительной путешественнице". В один из дней обращается доктор к верному Алаярбеку Даниарбеку и повелевает ему: "Алаярбек Даниарбек, вы любитель паломничества. Вы уже поклонились Золотому Куполу имама Резы в Мешхеде. Вы заслуженный, так сказать, паломник. А знаете ли вы, где похоронен пророк Али?" - "Увы, мы не знаем, - ответили мы".
– "В Мазар-и-Шерифе, - говорит доктор.
– В местности Ходжи Хайрами султан Санджар нашел могилу пророка Али и построил там купол. Монголы разорили ту могилу, а Хусейн Байкара гератский нашел в ней или на ней красный кирпич с надписью, что там похоронен Али, и приказал воздвигнуть мавзолей не хуже гератского дворца "Мусалла"..." Слушал Алаярбек Даниарбек, открыв рот внимания и поражаясь, откуда все это знает доктор. Но доктор добавил: "Вот вам деньги на паломничество, вот вам конь, вот вам письма. Желаю счастливого пути!" Мы собирались в путь, недоумевая, зачем понадобилось Петру Ивановичу это паломничество. А когда мы собрались, мой суматошный доктор заметил невзначай: "От Мазар-и-Шерифа до Келиф, что на Аму-Дарье, рукой подать, заезжайте в Келиф, спросите верблюжий караван-сарай Арифа и спросите там про жену некоего азербайджанца-фельдшера, и вам скажут, где и что. Когда же вы найдете ту женщину, то, не спрашивая ни о чем, привезете ее в Герат".
– "Повинуюсь!" - сказал я и подумал: "Вот где сердцевина паломничества к могиле Халифа Али в местности Ходжи Хайрами". Говорят: хоть ты к Каабе ходил, а глаза у тебя прежние. Из Мазар-и-Шерифа Алаярбек Даниарбек, проклиная песчаные холмы, безводье и жару, прибыл в Келиф, и в караван-сарае Арифа он увидел нашего дорогого и любимого друга Зуфара-штурмана, и он помог встретить закутанную в покрывало какую-то очаровательницу. Склонив перед ней голову, Алаярбек Даниарбек сказал: "Клянусь, это я! Мне приказано привезти вас в город Герат. Вот конь! Вот стремя! Садитесь - и поехали!" Женщина не приподняла и краешка чадры, сказала "хм!", как будто от Келифа не десять верблюжьих переходов, а десять шагов и как будто перед ней не лежали горы знойного песка и степи, сухие и раскаленные, как дно очага, где только что горел огонь. Женщина села верхом и поехала. И всю дорогу она молчала и не показала даже краешка своей щеки, хотя меня мучило и жгло любопытство, почему и на каком основании мудрый наш доктор, имеющий жену-красавицу в городе Москве, захотел, чтобы к нему привезли женщину, жену какого-то азербайджанца-фельдшера. Сто и один вопрос задал по пути я той закутанной в покрывало очаровательнице и ее служанке, дочери того самого владетеля келифского сарая Арифа, которая сопровождала ту очаровательницу из Келифа в Герат. А когда я привез очаровательницу в Герат, доктор немедля встретил ее и снял с нее чадру, и я, Алаярбек Даниарбек, удовлетворил свое любопытство, ибо очаровательница оказалась очаровательницей даже после адского солнца, горячих вихрей, лишений и песчаных бурь, несших не столько песок, сколько щебенку и камешки, но не женой какого-то фельдшера-азербайджанца, а Настей-ханум, супругой того самого пуштуна, с которым Алаярбек Даниарбек играл в нарды в поместье жирного Али Алескера в Баге Багу. Настя-ханум поселилась в доме, снятом доктором, и все обитатели махалли превратились в вопросительный знак. И Алаярбек Даниарбек тоже, но тут некое обстоятельство вновь разожгло любопытство Алаярбека Даниарбека до предела. В один из вечеров доктор приказал позвать извозчика, посадил закутавшуюся в покрывало и чадру Настю-ханум в фаэтон и уехал с ней, не позволив никому за ним следовать. Доктор возвратился в свой дом без Насти-ханум, оставив нас в кипящем котле неизвестности.
Таков первый рассказ из книги "Новый Чохор дервиш". И как он вам понравился? Но позвольте приступить ко второму латифе - "О коварной дочери Евы". Утром Алаярбек Даниарбек сидел на мягкой тахте в базарной чайхане и проклиная чересчур громко хохочущих афганцев, мешающих ему пить спокойно чай и беседовать мирно с индусом в красном тюрбане - почтенным бомбейским торговцем. Из граммофонной трубы лился, подобно серебру, голос какой-то не нашей певицы. И вдруг сквозь толпу бродячих дервишей и рыжих гератских собак едет тот самый извозчик, который отвозил доктора и ханум. "Эй, приказал я, - вези меня!" Возница спросил: "А куда, ваше превосходительство?" - "А туда, куда ты вчера отвез русского доктора с некоей закутанной до самых глаз особой". И приехал я в сад блаженства, именуемый гератцами Чаарбаг Фаурке. Извозчик уехал, сорвав цену жадности, а я стоял у калитки того райского сада и дрожал. О, до чего доводит жар любопытства! В какие опасности ввергает нас интерес к жизни окружающих. Клянусь, из-за ограды послышался голос того проклятого еще в утробе матери араба по имени Джаббар ибн-Салман. И его голос говорил: "Помните лунный свет в Баге Багу? Помните консульство в Мешхеде? Помните пароход? Я не верю в судьбу, но..." И женский голос, клянусь, этот голос принадлежал Насте-ханум, произнес: "Ваши побуждения благородны, но то, что вы говорите, немыслимо". Проклятый воскликнул, и кто бы мог поверить, сколько в его словах содержалось страсти и огня: "Я увезу вас! Пустыни и зной не для вас. Вы созданы для голубых небес и зеленых лугов". В это время подул ветер, и ветви кустарника шевельнулись, и, клянусь, я увидел то, что увидел. О непостоянство женщин! О коварные дочери Евы! Наша очаровательница стояла, стыдливо опустив голову, а проклятый араб целовал, по отвратительному обычаю европейцев, руки этой презренной. Что надлежало сделать доброму мусульманину и отличному семьянину, имеющему взрослую дочку-умницу? А надлежало пойти к пребывавшему в беспечности мужу той развратницы векилю Гуляму и сказать ему: "Эй, беспечный, возьми нож и зарежь презренных". Но... на этом заканчивается второе латифе "Нового Чохор дервиш", и мы приступаем к истории, которую следовало бы назвать латифе "О ревности". Итак, не успел Алаярбек Даниарбек плюнуть, дабы выразить свое отношение к мерзкому зрелищу женского непостоянства, как послышались голоса и в цветнике появились, как вы думаете, кто? Но я должен сказать, что, конечно, тот, проклятый, при первом звуке голосов отпустил руку Насти-ханум и отступил от нее на шаг. В цветник вошли мой мудрый доктор и с ним... сам векиль Гулям. Тут следовало ожидать ужасного. Я подумал: сейчас произойдет убийство. Клянусь, только теперь я узнал! Я вспомнил то время, когда меня звали Салих-баем, я вспомнил Сулеймановы горы, железные птицы, винтовки инглизов, я вспомнил громоподобный залп, и лицо старого вождя пуштунов, и лицо векиля Гуляйа. Клянусь, я видел сейчас лицо Гуляма и понял, что он тоже узнал. Да, теперь он узнал, кто такой человек, именующий себя Джаббаром ибн-Салманом, и я решил: да, жизнь проклятого не длиннее волоса на щеке бритого. Сейчас Гулям отомстит за смерть отца своего, старого вождя пуштунов Дейляни. Но... но проклятый араб поклонился и сказал: "Господин Гулям, ваша жена сделала выбор. Я честно предупредил ее. Вы отказались от моей помощи и покровительства. Вас ждет печальная участь. Но чем виновата она? Зачем подвергать ее мукам и гибели?" Настя-ханум что-то воскликнула и бросилась в объятия мужа. Позор! Порядочная мусульманка не сделала бы при народе ничего подобного. Надлежит честной жене скрывать от посторонних глаз свои чувства. Гулям воскликнул: "Господин, не ваше дело! Жена пуштуна - жена и в наслаждении и муках! Уходи!" И тот проклятый Джаббар почернел, закрыл лицо полой своей одежды и, не сказав ни слова, ушел. И тогда Гулям сказал громко, обращаясь к небу: "Он предлагал мне измену. Он предлагал мне подлость. Он предлагал мне деньги и власть, но, клянусь, из рук проклятого пуштун не возьмет даже жизни своей любимой. Не правда ли, Настя?" Она сказала: "Да!" И они так и стояли рядом и смотрели друг другу в глаза, точь-в-точь Фархад и Ширин. И клянусь, слезы умиления текли из глаз некоего Алаярбека Даниарбека, притаившегося в кустах и наблюдавшего то, что происходит в цветнике. Проклятый ушел, и топот коня возгласил, что он канул в небытие. Мудрый доктор Петр Иванович посмотрел на воркующих голубков, погладил свои усы и сказал... Но то, что сказал мой мудрый и любимый доктор, относится к латифе "О человеческой глупости". А доктор сказал: "В одном он прав. Надо решать". Настя-ханум посмотрела нежно на Гуляма и сказала: "Решай, милый! Я боюсь... Они вот-вот приедут... за тобой". И клянусь, она тихо застонала. "Да, они приедут сейчас, - сказал доктор и погладил усы. Решайте!" Векиль Гулям бережно отстранил от себя Настю-ханум и вынул из кармана конверт и проговорил: "Доктор! Настя дала это письмо мне и сказала: теперь ты гражданин Советского Союза и никто не посмеет помешать нашему с тобой счастью. Но я пуштун. Я останусь со своим народом там, где могилы моих предков!" Настя-ханум повернула к доктору лицо все в слезах и сказала: "Я люблю его таким!"