Вечные любовники
Шрифт:
Впоследствии Фицпатрик описал мне выражение лица профессора Флакса. «Потухший взгляд, — сказал он, — как будто изнутри свет перекрыли». Старик, нахмурившись, уставился на Хеффернана — он не сразу понял, что тот имеет в виду. Ведь после разговора на кухне миссис Магинн его отношения с этим студентом совершенно переменились, стали дружескими, даже, пожалуй, уважительными.
— Я присутствовал при беседе профессора с этой немолодой женщиной, — продолжал Хеффернан, — и у меня возникло впечатление, что она все выдумала. Признаться, я полагал, сэр, что такое же впечатление сложилось и у вас.
— Полно, мистер Хеффернан, эта женщина не способна на ложь.
— На Норт-Фредерик-стрит никогда не практиковал зубной врач по фамилии О'Риордан. Этот факт ничего не стоит проверить, сэр, — отчеканил Хеффернан и сел.
В зале воцарилась гнетущая тишина. Все глаза были устремлены на профессора Флакса. Слабым, срывающимся голосом он прого верил:
— Но зачем ей было все это выдумывать, мистер Хеффернан? Такая, как она, вряд ли читала рассказ, она вряд ли знала…
— Должен вас разочаровать, сэр, — перебил его Хеффернан, вновь подымаясь со своего места. — Эта старушенция способна на все ради одной несчастной фунтовой банкноты. Она, видите ли, скряга, сэр. А произошло вот что, — продолжал он уже громче, обращаясь ко всему залу. — Какой-то студент, которого уважаемый профессор завалил на экзамене, решил отыграться и воспользовался подвернувшейся возможностью. Только и всего. Наш друг Джеймс Джойс, — добавил он, — вне всякого сомнения, оценил бы этот розыгрыш по достоинству.
Вперившись в пол, профессор Флакс с тяжким вздохом поднес к губам бокал с водой. По словам Фицпатрика, не составляло большого труда прочитать в этот момент его мысли: «Я дурак и в полной мере доказал это. Доверчивый болван, посмешище». Перед людьми, которые столько для него значили, его выставили проходимцем, да еще без всяких на то оснований. Никогда уже с «Друзьями Джеймса Джойса» не беседовать ему с высоко поднятой головой. Наутро о происшедшем узнают все его студенты.
По залу пробежал шепоток, люди потянулись к выходу, и Фицпатрику вспомнилась почему-то кухня миссис Магинн: на столе инжирное печенье, чай — и две старые куклы, пляшущие под дудку Хеффернана. Вспомнился Фицпатрику и голос служанки, чья история — уж слишком хорошо он знал своею друга — с самого начала показалась ему сомнительной. Он стал мыслено ругать себя за то, что не увел старика, не сказал ему, что все это неправда. Он поглядел на сгрудившуюся в проходах толпу, на одинокую фигурку в твидовом пиджаке цвета овсяной каши и с грустью подумал, что подобное унижение нередко кончается самоубийством. В коридоре, когда Хеффернан предложил ему пойти посидеть в баре на Энн-стрит, он послал его к черту, чего тот никогда ему не простил.
— Не понимаю, — сказал Фицпатрик, когда мы с ним, уже много позже, вновь пришли посидеть в Колледж-парк, — ну как можно быть таким щепетильным? Ведь ничего же особенного старикан ему не сказал. «А вы, я смотрю, все еще у нас?» Подумаешь.
Я что-то ответил, не помню что. Профессор Флакс не покончил с собой; он умер естественной смертью через год после своей злополучной лекции. Хеффернан солгал и тут: профессор не «упек в психушку» жену и двух сестер; в некрологе, помещенном в «Айриш таймс», отмечалось, что он был единственным ребенком и холостяком; некролог, впрочем, получился какой-то куцый: о конфузе, происшедшем с профессором, говорил в своевремя весь город и история эта не забылась по сейдень.
В Колледж-парке играли в крикет, мы с Фицпатриком наблюдали за игрой и говорили о профессоре Флаксе. О его ироническом замечании и о том, как замечание это ущемило самолюбие Хеффернана. Говорили о любви, ради которой молоденькая служанка из рассказа Джойса пошла на воровство, и о скаредности, заставившей старуху пойти на подлог. Упомянул Фицпатрик и свою непомерную лень — слабость, свойственную всем нам.
А. Ливергант
ВОПРЕКИ НАДЕЖДЕ
Когда читаешь вошедшие в этот сборник рассказы живого классика англо-ирландской литературы Уильяма Тревора, на сегодняшний день, пожалуй, наиболее авторитетного, самого именитого и титулованного англоязычного рассказчика, то поневоле вспоминаешь толстовское: «…каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Двенадцать рассказов разных лет, от 50-х годов до нашего времени, разного места и времени действия, разной тематики и проблематики, — и все о любви. И все о любви несчастной. И каждая любовная история, каждый ее герой несчастны на свой лад.
Одни хотят пожениться — и не могут: треворовские «любовные лодки» то и дело «разбиваются о быт» («Вечные любовники»). Другие, напротив, мечтают развестись — и тоже не получается («Встреча в середине жизни», «Третий лишний»). Она страдает от многочисленных комплексов, втайне мечтает о большой любви и — банальнейший зачин! — не ведает, что он грязный и циничный соблазнитель, «ходок», выбравший ее по принципу: чем уродливее — тем доступнее («Служебные романы»). В этом же рассказе он и она, немолодые уже люди, работают в одной фирме и встречаются двадцать три года — и он всякий раз, когда остается у нее, звонит жене сообщить, что едет в срочную командировку.
Он каждые пятнадцать минут звонит любимой девушке, и ему невдомек, что он уже давно «отставлен» и забыт («Как мы напились тортом»). Он хочет продать дом у моря и переехать в Лондон к своей бывшей жене — начать все сначала, а она, актриска с бурным прошлым, «положила глаз» на смазливого итальянского официанта («По четвергам»). Она мечтает, что приходящий по субботам любовник, который, к слову, вдвое ее старше, когда-нибудь угостит ее мороженым и сводит в кино, — он же специально придумывает себе семью и строгую, ревнивую жену, чтобы субботние встречи — их набралось уже сорок семь — были строго дозированы, «не выходили за рамки» («Сорок седьмая суббота»). А вот Шарлотте, самой тонко чувствующей героине самого, пожалуй, щемящего из рассказов сборника («Литографии»), повезло и больше и меньше остальных. Больше — потому что она всем сердцем и на всю жизнь полюбила и свое чувство сохранила, пронесла через годы. Меньше — потому что эта любовь так и не получила продолжения. Мужьям и женам у Тревора ничуть не легче, чем влюбленным. Одни, втайне от своего окружения, несут тяжкий крест («Воскресный прием»). Другие несчастливы в браке и изменяют друг другу («Стол», «Вечные любовники»). Третьи, казалось бы, счастливы, но им постоянно, как-то удручающе не везет («Троица»), и вдобавок они никак не могут найти общий язык.
Впрочем, таков удел многих героев Тревора и, если уж на то пошло, многих героев литературы XX века, постоянно говорящих друг с другом на разных языках. В первом же рассказе нашего сборника «Встреча в середине жизни» подобная разноголосица проявляется особенно наглядно, когда герои, он и она, совершенно еще незнакомые люди, едут вместе в пустом купе в загородный отель, где им предстоит разыграть роль любовников для предстоящего бракоразводного процесса. Их «диалог» сделал бы честь Беккету, Ионеско, Олби, другим знаменитым абсурдистам — настолько не понимают, не слышат они друг друга. На ее монолог о превратностях замужней жизни он отвечает не менее страстным монологом об аренде дома на девяносто девять лет…