Вечный пасьянс (сборник)
Шрифт:
Когда по распоряжению князя девку швырнули в грязь перед Эрзамом, она не завизжала от бессильной ярости, как сделала бы на ее месте и длинноволосая Гочиль, и дочь хитроглазого торговца шакальим мясом Тренва От, и вечно хмельная потаскушка, чьего имени не знал никто, но чьими услугами пользовались все…
Нет, она не завизжала, она приподняла голову и посмотрела на бойца своими глазищами, и левая, основная рука перестала гореть, будто к ране приложили целительный бальзам из желчи квакающего шакала. Но самым странным было даже не это излечивающее свойство взгляда, такое иногда случалось и среди чиульдских женщин, а то
Эрзам нагнулся, ухватился покрепче за запястье и лодыжку княжеского подарка, рывком взвалил на плечи, и под утробное веселье свиты унес добычу в свой шатер. Там он с ней не долго церемонился. В душе бойца боролись два противоположных чувства: благодарность за исцеленную рану и инстинкт сильного пола, который был оскорблен презрительным взглядом девки. Инстинкт вышел из схватки победителем, и Эрзам овладел женщиной настойчиво и грубо, как всегда поступал с женщинами независимо от положения, которое они занимали в его мире. Но и тогда она не издала ни звука — забилась в угол, и в полумраке ее глаза вдруг вспыхнули желтыми огоньками, как у дикой снежной кошки, застигнутой врасплох у разоренного гнезда.
— Ведьма! — прошептал боец непослушными губами. На память пришли рассказы Старейших о ведуньях, гадалках и членах тайного женского братства «Пурпурная рука», встреча с которыми не сулила ничего хорошего представителю сильного пола. Потом он припомнил притчу запрещенного барда Уги Тангшена о падших звездах, навеки покинувших Золотую Дугу и обратившихся в девушек с золотистыми глазами, которым нигде нет покоя и они вынуждены бродить по ночам и красть резвость шага у скороходов, твердость руки — у княжеских бойцов, уверенность в благополучном исходе похода — у князя, и Эрзаму стало зябко и неуютно в собственной палатке.
— Сгинь, порождение ночи! Растворись во мраке! Все отдам — только уйди!
Девку заговор против золотистоглазой нечисти не испугал. Она продолжала молчать и только пристально глядела мерцающими, как угольки прогоревшего костра, глазами.
Эрзам выхватил меч. Сквозь прорезь полога скользнул луч Погонщика Туч — лезвие заблестело жидким огнем. Девка как зачарованная смотрела на Эрзама, он — на «Сам-восемь», и его рассудок отказывался верить глазам. Меч не желал сдвигаться с места! Его будто заколдовали. А когда Эрзам выпустил рукоять из вспотевшей ладони, клинок повис параллельно полу, лениво поворачиваясь вокруг собственной оси. Это зрелище могло вывести из равновесия кого угодно!
— Проклятая тварь! — прошипел боец и хотел было рвануться к пленнице, чтобы разорвать горло ногтями, как он делал не раз прошлым летом, когда князь водил дружину воевать конных амазонок, но не тут-то было: ноги стали деревянными, кожу кололи мириады иголок, а босые подошвы приклеились к земляному полу, как будто на этом месте пролили из жбана кленовую патоку (если бы не знать, что патока кончилась даже у хитроглазого отца Тренвы От и весь лагерь, до последнего человека, подозревал, что для закваски повышенной крепости виноторговцы используют теперь всякую гадость вроде птичьего помета!). И тут девка поднялась в воздух и бесшумно заскользила прямо к нему.
Гонэгг не был трусом — он зарабатывал на жизнь бесстрашием, но здесь был особый случай. Ни с чем не сравнимый ужас сжал его душу, для которой забава и убийство были родственными понятиями. Боец закрыл глаза и приготовился к смерти, так как убежать не мог по-прежнему.
Что-то мягкое и теплое ткнулось в грудь, и он понял, что это — ведьма. Но понял не сразу. За прошедший миг он умер тысячу раз. Умер. И снова воскрес.
Потом что-то твердое и холодное свалилось на ногу, больно придавив пальцы.
— «Сам-восемь!» — сообразил боец. О счастье, о неописуемая радость! — нога непроизвольно дернулась. Тело вновь повиновалось сознанию. Он открыл глаза и увидел прямо перед собой копну давно не чесанных волос. Раненая рука не болела. Эрзам был достаточно сметлив, чтобы понять простую истину: ведьма умеет заговаривать раны. Может, она и вражью стрелу способна отвести?
— Ты вражью стрелу остановить можешь? — спросил боец, обнимая гибкое тело.
Девка замотала головой. Ее стан сначала напрягся, но потом, уступая мужской ласке, она доверчиво прильнула к груди бойца. «Весьма недурна для княжеского подарка, — подумал он. — Хоть и худющая больно…»
Из безмолвного ответа Эрзам извлек следующую пользу: девка говорить не может или не хочет, но язык чиульдов понимает. Ишь, как гривой своей мотает, чисто полярная верблюдица, когда ту гнус заедает. Из всего этого следовало, что с ней можно договориться по-хорошему.
— Мы с тобой договоримся, красавица? — спросил он прямодушно. Эрзам всегда говорил то, о чем подумал секундой раньше. — Я буду о тебе заботиться, никому не дам в обиду, насчет подхарчиться — не беспокойся: три раза в день за мой счет, но за все это ты станешь лечить от ран и охранять мой сон! Идет?
Девка опять ничего не сказала, но и головой не мотала. «Поглядим — увидим», — подумал Эрзам и решил, что сперва надобно первому выполнить свою часть договора. Он приказал ей из палатки ни ногой, да, впрочем, куда она могла деться — время Погонщика Туч на дворе, — и отправился к бивачному кашевару. Кашевар был родом из деревни Эрзама, и боец не без основания надеялся, что сумеет себе выговорить две вечерние порции вместо одной. В крайнем случае, игра в таррок на что?
Ему показалось, что от его палатки в темноту скользнула чья-то тень. Можно было окликнуть, догнать и выяснить, кому родной шатер не в радость, но зов пустого желудка был сильнее любопытства. Эрзам не стал преследовать…
Кашевар дал две порции без особых уговоров, а еще сверх того сунул маринованную тушку снежной кошки, припрятанную от высокородных для собственных нужд. Когда-то, года четыре назад, он тенью ходил за сестрой Эрзама, стройноногой Шензи, но приехали на Длинные Кануны от князя (похоже, прочили ее в наложницы какому-то дальнему княжему родичу). Что-то там вышло не так, фальшь-свадьба расстроилась, и теперь уже Шензи тенью ходит по родной деревне, а мальчишки улюлюкают и бросают ей вслед помет горбатого кабана, кашевар же с той осени подался в княжеское войско. Хоть родство и не состоялось, оно вызывало у обоих дружинников если не открытую привязанность, то обоюдную симпатию.