Вечный порт с именем Юность. Трилогия
Шрифт:
Богунец отказался вчера лететь на Черную Браму. Невыгодная работа? Когда Комаров нажал на него, парень пошел в санчасть и сослался на плохое, настроение. Врач моментально запретил ему вылет: с плохим настроением подниматься в небо нельзя. Освобожденный от задания, Богунец самовольно улетел на попутном транспортнике в город, в госпиталь к Руссову. Доводов остановить парня, «улучшить его настроение» Донсков не нашел. Почему? Работа на Черной Браме невыгодная, но престижная, и это-то и забыл внушить самолюбивому Богунцу он, замполит. Как много простых истин
Донсков сбросил куртку с плеч на спинку стула, открыл глаза. Теперь в темноте он кое-что видел: будто облака по ночному небу, по стене двигались тени. Серыми полосками выделялись грани телефонного аппарата. Желтым светился циферблат часов.
Чувства… Что заставило Богунца впервые отказаться от «рубля» на Черной Браме? Он не упускал такой возможности раньше, рвал из других рук любое задание. История с Руссовым? Авария случайно распахнула мир человека, которого Богунец считал похожим на себя, только более крупным, подражал ему, а оказалось, что они противоположны.
Что связывает Комарова с Ожниковым?
Придумал ли свои преступления Галыга или не придумал?
Пока все неясно…
Множество вопросов задал себе Донсков, сидя в кабинете…
XXII
На вошедшего в комнату Донскова Батурин не посмотрел. Он стоял у подоконника и, пощипывая кусок хлеба, крошками подманивал воробья.
Воробей сидел перед открытым окном на сосновой ветке, не решаясь перелететь на подоконник.
Это был старый знакомый. Он жил на сосне вторую неделю, бесхвостым. Перышки отрастали, но летать далеко все равно не мог: его кренило и заносило в сторону. А с гор уже тянул ледяной сквозняк. Последние птицы мелкими стаями перебирались к Белому морю. Воробушек хирел, его перышки мохнатились, теряли блеск. Донсков с Батуриным каждый день подкармливали птаху, а снаружи, на выступе подоконника, всегда стояла алюминиевая тарелка с водой.
– Не решается? – спросил Донсков.
Батурин бросил остатки хлеба, медленно повернулся. Коричневые глаза смотрели грустно.
– Пару раз «общипанный» садился на подоконник, а как руку протяну – улетает.
– Поздравляю, Николай, с днем рождения! – Донсков вынул из коробки подарок: вырезанный из дерева вертолет. – Сам делал!
– Поставь на шкаф, – равнодушно сказал Батурин.
– Эге, а такой вещички у тебя не было! – увидев на шкафу белую пластмассовую лису, улыбнулся Донсков. – Кто?
– Наталья.
– Во сколько сбор?
– Никого не приглашал. И не собираюсь.
– А Наташа?
– Больше не придет, – уныло пробормотал Батурин.
– Вечером прибежит!
– Она больше никогда не придет сюда. Понял! – в голосе злость.
– Поссорились, Коля?
– Честно поговорили! Открыли души и закрыли двери друг перед другом. Вот так!
– Поподробнее нельзя? – как можно мягче попросил Донсков.
– Отстань, сделай милость.
– Ну и ладно. За язык тянуть не буду. Давай пожуем чего-нибудь. Или в столовую? От несчастной любви помереть, конечно, можно, а с голоду зачем?
– Никуда я не пойду!
Донсков полез в холодильник. Достал и вскрыл банку с консервированным лососем. Разложил рыбу по тарелкам. Нарезал хлеб. Сифон с квасом зарядил новым баллончиком.
– Садись, бука… Мне с тобой посоветоваться надо… Садись же!
Присев к столу, Батурин стал нехотя жевать.
– Если разговор деловой, лучше отложить.
– Да нет, Николай… Мне интересно знать, что ты думаешь об Ожникове?
– Не хочу я о нем думать.
– Я вот почему спросил… – Донсков коротко рассказал о недавнем разговоре с Ожниковым.
– Договоримся: Степана больше не трогать. Не пьет. Жена с ребятишками вернулась. Работает, как в прежние времена… А что там про отца? – заинтересовался Батурин.
Когда Донсков рассказал все, Батурин долго молчал.
– Ожников – деловой человек, – наконец вымолвил он. – Пробивной. Не подхалим. Знает себе цену. Все отношения строит на принципе: кто и насколько может быть ему полезен, кого и как можно использовать. Ласковый и безжалостный.
– Выводы от плохого настроения или?..
– Опыт жизни, Владимир. И не только моей.
– Значит, ты не доверяешь Ожникову?
– Нет оснований… Только чувство. Больше того – я ему благодарен.
– Выручил в чем-то серьезном?
– Вчера он меня предостерег от совершения огромной глупости. Люди видят! Я ждал, кто мне скажет об этом первым. Сказал он. А должен был сказать ты!
– Поясни, Николай.
– Не надо, Володя! Узелок уже развязан.
– О Наташе?
– Сегодня, когда она принесла эту лису, я ей сказал все.
– Что, что ты ей брякнул, старый осел? – вскинулся Донсков. – Какие несуразицы слетели с твоего языка? Говори, какую дулю ты ей преподнес в день своего рождения?
– День рождения… Он-то и напомнил мне, что я уже давно не мальчик! – Батурин улыбнулся грустно. Ковырнул вилкой лосося. Осторожно положил вилку на край тарелки. – Володя, ты назвал меня старым ослом. Правильно. То же самое выложил и Ожников, только в более деликатной форме. В последнее время наши отношения с Натальей грозили зайти слишком далеко. Они стали серьезными… Мне казалось, что пришла неожиданная… Не хочу говорить эти слова! Слюни. Сентиментальность… Ты все видел и должен был предупредить меня от опрометчивого шага.
– Что сказал тебе Ожников?
– Открыл глаза… Наталья с Антошей Богунцом собрались ехать в Крым или еще куда-то… Я у нее запасной вариант. Антон – бабник, ненадежен. Девушка уже перезрела, ей надо спешить, искать благоустроенный аэродром для посадки на всю жизнь.
– Чьими словами говоришь?
– Своими. От Ожникова только факты.
– Эти же слова услышала от тебя Наташа сегодня?
– Только правду. Я для нее стар. Не собираюсь иметь семью. Не верю женщинам. Не могу любить.