Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Шрифт:
— Правильно. Садись-ка, парень, рядом. Отныне вообще твое место рядом со мной. По левую руку. По правую-то Зиновий у меня, понятно, сын родной… Вот подрастешь с годок-полтора еще… — с Зиновием подружу тебя, хочу, чтобы друзья вы были.
Федор сел за стол рядом с Кафтановым.
— А этих сыщиков ты прощай, дурачье ведь. Неужто ты бы не сказал мне, коли непутевый брат твой тут объявился?
Силантий, ставивший в печь чугунок с водой, громыхнул ухватом, невольно глянул на сына. Но Федор даже не заметил отцовского взгляда.
— Сказал бы. Чего мне… — промолвил
— Ну, тогда и говори, — тем же тоном, мирно и дружески, произнес Кафтанов.
— Да чего ты… об чем? — испуганно начал было Федор.
— Не крути глазами-то! — закричал вдруг Кафтанов и сразу схватил огромными ручищами Федора за горло. — Мудрец-молодец, кого перехитрить хочешь?! Соплей еще не накопил, чтоб громко высморкаться, а туда же… Говори, где твой брат-каторжник?!
— Федька! Федор! — умоляюще вскрикнул сбоку отец.
Но не голос отца, не его насмерть испуганные глаза, вдруг злостью и гневом что-то вскипятили внутри Федора. Он вообще не понял в эту секунду, что с ним произошло, дернулся, пытаясь освободить шею из мертвой хватки потных кафтановских рук, закричал пронзительно:
— Убери лапы, гад такой!!
— Что-о! — удивился Кафтанов.
Федоровы слова и голос были, видимо, настолько неожиданны, что Кафтанов чуть ослабил пальцы. Почувствовав это, Федор дернулся еще раз. Жесткие ногти. Кафтанова до крови разодрали кожу на шее, но Федор вырвался все-таки, в два прыжка отскочил к дверям.
— Поросятник! — еще раз вгорячах выкрикнул Федор. Потер шею и поглядел на закровеневшую ладонь. — Еще лапается…
Кафтанов свирепо нагнул голову, громко засопел, сдернул со стены плеть. Федор сиганул с крыльца, метнулся стрелой за конюшню, оттуда — в лес.
До самой темноты он пролежал в глухом таежном овраге на ворохе сухих, опавших листьев, раздумывая: что же произошло? Он понимал, что с Кафтановым все покончено. «Житье-то на заимке было благодать… — метались у него в голове обрывки мыслей. — А там бы, дальше-то, и вовсе… Все могло быть… Анна подросла бы… А теперь что? Антона этого черт принес… Не могли его не в руку, а в другое место…» Федор аж зубами скрипел от обиды.
Неожиданно он почувствовал голод. «Куда мне теперь? На заимку? А ежели Кафтанов там? В деревню? А ежели они, жандармы эти да Инютин, ждут дома? К Антону, может? А что у него? Сам все съел, зубами сейчас щелкает. И потом — ежели на след наведу? Черт их знает, возьмут да подследят за мной. Нет, нельзя к Антону. Тогда-то уж точно будет известно, что знал я про Антона. А так еще обойдется, может. Батька, тот режь — не скажет… Уберется Антон, и забудут все про это. Кто его видел-то у нас? Никто… Да нет, теперь уж не обойдется. Как же я не сдержался-то, да еще гадом, поросятником обозвал Кафтанова?! Не до смерти же он задавил бы меня…» Федор был ненавистен самому себе.
Еще полежав, он решил идти в деревню.
Над головой в просвете между деревьями мигали холодные, тусклые звезды. Временами налетал ветер-шатун, трепал вершины мохнатых сосен и голых уже почти берез. Лес жутко и угрюмо шумел. Но Федора не пугали эти звуки, не боялся он и встречи в темном лесу с ночным зверем. Он просто не думал об этом, потому что думал все время о другом: «Как же, как же я не сдержался? Обошлось бы, обошлось…»
К Михайловке Федор подошел почти перед рассветом, пробрался задами на свой огород, долго лежал под ветхим плетнем, прислушиваясь. Над деревней стояла мертвая тишина; казалось, что за несколько месяцев, пока он здесь не был, деревня обезлюдела, от неведомой болезни вымерли и люди, и собаки, и вся скотина, всякая живность…
Но нет, петухи, оказывается, не вымерли. Где-то далеко, на другом конце деревни, заставив Федора вздрогнуть, кукарекнул один, ему откликнулся другой, третий… Петушиный звон стоял над деревней минут пять и так же неожиданно оборвался, как и возник.
Когда начало светать, скрипнула дверь в сенцах. Федор узнал этот звук и еще плотнее прижался к земле, намереваясь в случае чего вскочить с земли, перемахнуть через плетень, а там по чужим задворкам снова в лес. Кто-то неслышно вышел во двор, двинулся в дровяник. Вглядевшись сквозь серую муть, Федор узнал мать, бесшумно поднялся.
— Мама…
— Господи?! Кто это?
— Я это…
— Феденька… Сынок! — Мать подбежала к нему, жесткими пальцами начала ощупывать его голову. — А батьку-то… увезли вчерась днем! Эти, жандармы… В Шантару увезли. А где Антошка-то? Что с ним? Рука у него поджила аль нет?
— Тише, мама… Значит, никого тут нету?
— А кому быть здеся? Я да Ванька… Наревелся он вчера, как батьку повезли. Демьян Инютин лучшую бричку запряг, не пожалел… Вся деревня взбаламутилась, чуть не до Звенигоры толпой, сказывают, рестанта провожали. Что теперя будет, Феденька? Антон ушел, что ли, с заимки? Болтают — не нашли его там жандармы эти.
— Ушел… На Звенигоре он, в пещерку мы его с батей спрятали. Голодный, однако, другой день сидит.
— Да как же? Голодом-то? Феденька…
— Тише ты! — прикрикнул Федор на мать. — Я тоже не сытый. Дай чего пожевать. Жандармы уехали, значит?
— Ага, вместе всех Инютин и отвез. Обратно пустую бричку пригнал.
— А сам Кафтанов в деревне?
— Не видно вроде. Бог его знает.
Сидя за столом, Федор чувствовал, как сами собой закрываются от усталости глаза. Есть вроде уже и не хотелось. Пожевав хлеба, он отодвинул чашку с мятой картошкой.
— Глаза слипаются, мам… Я, почитай, две ночи не спал.
— Может, сынок, пересилишь себя да Антошке снесешь чего поесть? — несмело спросила Устинья.
— Не помрет до вечера.
— А может, уйти ему куда от греха подальше? Спрятаться получше? Ты бы обсказал ему все…
— Лучше не спрячешься. Он ведь в Змеином ущелье сидит.
— Батюшки! Сдурели вы с батькой! — побледнела Устинья. — Да ить змеи гремучие заедят…
— Ничо не заедят, мам, — послышалось вдруг из темного угла. Там под рваным тряпьем спал десятилетний Ванька. — Мы туда прошлогод ходили осенью, Федька вон водил. Страху-то я натерпелся! А зря… Спят они осенью, змеюки-то…