Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Шрифт:
Чувство к Анфисе-скороспелке пришло незваное, совсем ненужное ему. И оно было какое-то странное, наполовину отцовское, что ли. И ему казалось, что он избавится он него, если сделает то, за что получил от Инютина деньги. И он решился, еще раз предупредив старосту:
— Если все ж таки шум пойдет… и все такое, чтоб, значит, защита, какая следует, была. А то я ведь тоже молчать не буду — Инютин, мол, подкупил.
— Все будет, Федьша! — заверил старик. — Я энтой деревяшкой любому глотку заткну. Она, вишь, навроде бутылки, плотно войдет. Не сомневайся.
Однако шуму никакого не было. Анфиса сразу поняла, что хочет сделать с нею Федор, не кричала, не сопротивлялась, только
— Не надо, Федор… Пожалей! Ну, пожалей, рано мне еще…
Потом она долго лежала на пожухлой траве, разметав влажные волосы. Из плотно закрытых глаз ее по горячим щекам стекали две полоски слез, пухлые, детские еще губы обиженно подрагивали.
— Никому не говори, ладно? — попросил ее Федор.
— Ладно, — прошептала она, всхлипнула и только потом разревелась. — А когда… когда свадьба-то?
— Свадьба? Будет свадьба… Вот подрастешь маленько. А пока — ничего никому…
— Ладно, — опять всхлипнула Анфиса, прижалась к нему доверчиво, как котенок. — Только ты люби меня. А уж я тебя буду — до последней волосиночки.
Федор чувствовал омерзение к самому себе, потому что знал — никакой свадьбы не будет.
Недавно, получив от одноногого Инютина сорок рублей, высосав из горлышка бутылку первача, Федор показался сам себе щепкой, которую несет в кипящий громотухинский водоворот. И вот теперь, вот сегодня, вот только что сейчас, думал Федор торопливо, лихорадочно, со страхом, донесло, швырнуло в холодную пучину, закрутило. Что теперь делать ему с Анфисой? А с Анной? А с этим недоноском Кирюшкой как? А с родным братцем Ванькой, который вроде догадывается об чем-то, глядит на Анну какими-то просящими, тоскливыми глазами, а на него, Федора, мрачно зловеще, исподлобья?
И точно — закрутило его, Федора, понесло, завертело. Помогло ему избавиться от зарождавшейся любви к Анфисе то, что он сделал с ней темной, звездной ночью в степи, или, наоборот, усилило его чувство — он и сам не знал. А Анфиса как-то вдруг переменилась, повзрослела будто сразу, по деревне ходила с большими синими кругами вокруг глаз, а в самих глазах ее играли счастливые молнии. Она глядела на унылые домишки Михайловки с тихой, задумчивой улыбкой, и эта улыбка, гордо поднятая голова, весь ее облик словно говорили, что открылось ей вдруг в жизни что-то такое небывало радостное, что другим вовеки не откроется. Он, Федор, понимал ее состояние, тайно, со всякими предосторожностями, встречался с ней каждую неделю по средам, всегда давая себе слово, что это последний раз, что сегодня он не тронет ее, а в следующую среду вообще не придет на свидание. «Она вроде не забеременела еще, и это хорошо». Но стоило Анфисе прижаться к нему крепким телом, стоило почувствовать ему ее пресновато-горячие губы и услышать едва-едва различимый, обессиленный стон — Федор все забывал… А в следующую среду снова шел, как невольник, в условленное место.
С Анфисой он встречался по средам, а с Анной по четвергам. Он приходил к ней усталый, опустошенный прошедшей ночью, потому что Анфиса, эта еще девочка-подросток, оказалась жадной до грубых ласк, она быстро вошла во вкус, ее ненасытность удивляла и пугала Федора. С Анной они встречались все в тех же тальниках за деревней, потом, когда поникла трава и облетели деревья, стали встречаться на сеновале возле скотных дворов ее отца, благо осень стояла в тот год небывало теплая и долгая. Анна, сгоравшая от поцелуев, все спрашивала и спрашивала без конца:
— Ты любишь меня, Федя? Неужели ты любишь меня?!
— А как же иначе?
— Ох!
Иногда у Федора сама собой, незваная, всплывала мысль: ну ее, Анну эту, лесину сучковатую… Взять да и жениться на Анфисе… Но тут же хмурился, сердился на себя, раздражался. Детей-то Анфиса с ее жадностью живо нащелкает, как семечек. А что с ними делать, чем кормить-одевать? А тута, может, обломится…
«И на мне ты хотел жениться из жадности к отцовскому богатству…»
…Федор поднял глаза, увидел, что Кружилин Поликарп кончил говорить, сидел за столом, немного сбоку. Говорил теперь директор МТС, Федор слышал его голос. Но о чем говорил — понять не мог.
…И это правильно сказала Анна. Угадала. Но, может, бросил бы тогда Федор все же ее, бросил из-за неприглядности, некрасивости, — ну никакого просто сравнения не выдерживала она с Анфисой, — да что-то странное, непонятное стало происходить с Анной. Вдруг она быстро начала входить в тело, округляться, будто костлявая телка, выпущенная после голодной зимы на щедрые выпасы, быстро начали набухать крохотные комочки ее грудей, выпрямляться стан. На скулах ее все ярче заиграл румянец, большие серые глаза прорезались в стороны, удлинились, зажглись в них радостно-светлые огоньки. Они по-новому осветили все ее лицо, и Федор увидел, что в привлекательности оно не уступает теперь Анфисиному. Шея у Анны, когда-то вялая, дряблая, начала принимать гордый изгиб, щупленькие бедра налились. И однажды — было это уже в ноябре, стоял на редкость теплый осенний день, кажется, один из последних в том году, — Федор увидел Анну со стороны и ахнул: по улице, освещенная солнцем, не спеша проходила невиданно красивая, высокая женщина, гордо несла на крепкой, словно выточенной, шее голову с тяжелыми светлыми косами, чуть распущенными на концах. И казалось, что это не косы, а горячие солнечные ручьи, стекая с головы, играют за ее гибкой спиной.
А в тот день была среда. Федор, как обычно, встретился с Анфисой. Он пошел на это свидание по привычке, шел и думал не об Анне даже, а о той высокой красавице, что прошла в полдень по улице, как видение. И он не заметил, что Анфиса была в тот вечер испуганно-встревоженная, вялая. Потом она заплакала и сказала жалобно:
— Краски-то не идут другой месяц… А вчерась ка-ак затошнило…
— Доигрались мы, — поморщился Федор.
— Ага, — глотнула слезы Анфиса. — Я давно думаю: что такое? А седни у матки спросила. Она с кулаками на меня: «С кем набегала, сучка?!»
— Ну? Сказала?!
— Нет… Не велел же ты. Она на Кирюшку думает. Что ж теперь, Федя?
— И пусть думает. А ты не говори. Поняла? Не говори!
— Да ты что? Не буду… Не скажу.
— Ну вот… — вздохнул он облегченно. — А это — ничего, мать выживет неприметно.
— А… зачем? Может…
— Подумай сама: к чему сейчас дитё нам, в такое время? Да и засмеют тебя… А потом больше…
Федор, все думая об Анне, хотел сказать Анфисе: «А потом больше давай не встречаться, давай покончим на этом, а то опять доиграемся». Слова так и рвались с языка, но он почувствовал, что убьет этим сейчас девчонку насмерть — утопится она или еще что с собой сделает. Еще он подумал, что после порвать с ней удобнее будет и легче, и проговорил, поправившись на ходу:
— И потом — пока не надо нам встречаться… Пока все это не ликвидируется. Да оно и где теперь? Снег вот-вот ляжет.
Анфиса плакала, пригнув к коленям голову, плечики ее тряслись.
— Это вот зря, слезы. Кирюшка-то Инютин что?
— Что? Ходит, как хвост пришитый. Я прогоняю его, а он не идет. Догадывается он, что мы с тобой, знает… Вслух не говорит, правда.
Федор и без того понимал, что Кирюшке все известно. При встречах тот хмурился, но спрашивать напрямик ничего не спрашивал.