Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Шрифт:
— Сема, Сема! — шептала она ночами, прижимаясь к нему.
— Что?
— Я твоя! Ты чувствуешь, что я твоя?!
— Чудная… Конечно.
Был Семен, был яркий снег и сияющее солнце на небе, потом — вешние ручьи и лужи, в которых тоже плавилось солнце, мокрая, остро пахнущая земля, и первая зелень, наконец — сверкающая вода Громотухи, еще обжигающая, когда они впервые искупались.
Уже в конце мая вода стала теплой, и первого июня, в выходной день, они ушли за село, переплыли на остров, и там, лежа на горячем песке, Наташа почувствовала, что ее подташнивает.
Она
— Дай-то бог. А я нянюшкой буду, вот и радость мне перед вечным сном.
— Нет, нет… Это, может, так, — сказала Наташа. И зачем-то предупредила: — Вы Семену не говорите.
— Может, так, это бывает, — сказала ей еще старуха. — А ежели тошнить зачнет, то, значит, и слава богу. Жди.
Она ждала, и вот это произошло. Дыхание у нее остановилось, она смертельно побледнела, потому что в голове застучало: «А он на фронт скоро уедет! Он уедет от меня!»
Как раз накануне Семен опять был в военкомате, вернулся серьезный, сосредоточенный, сказал, что через две недели наконец отправляют. И все равно его уход на фронт казался делом нереальным, неизмеримо еще далеким. И только в ту секунду, когда ее затошнило, словно какая-то пелена упала с глаз, сознание чем-то продуло, и она до пронзительности отчетливо поняла, что через несколько дней Семена рядом уже не будет, какая-то неумолимая сила отберет его у нее.
— Нет, нет! — закричала она на весь остров, хватая его за плечи.
— Что с тобой? — Он поднялся, сел на песке.
— Не хочу, чтобы ты уехал! Не могу! Не надо… — Руки ее дрожали, и вся она тряслась. Прилипшие песчинки сыпались с ее груди, живота, крупных, уже немного загоревших ног. — Юрий не едет вот…
Он поглядел на нее своим обычным мягким взглядом, только в светлых, как речная вода, глазах на мгновение мелькнуло не то любопытство, не то изумление, будто он впервые увидел в Наташе что-то, раньше им не замечаемое. И она интуитивно поняла значение этого взгляда, отшатнулась.
— Я дура, да? Пускай! — закричала она упрямо. — Но я не хочу!
— Не говори так, — попросил он тихо.
— Но я… я люблю тебя. И мне страшно.
— Мне тоже страшно, — проговорил он, будто признаваясь в чем-то сокровенном. — И Юрка не едет… А мне — надо.
Его голос и его слова поразили Наташу каким-то глубоким смыслом, но в чем он — сообразить еще не могла.
— Почему? — спросила она, пристально глядя на него. — Почему надо? Объясни.
— Ты о чем спрашиваешь? Ну, фашистов мне хочется бить своими руками, гнать их с нашей земли. Разве не понятно?
— Понятно. Но это… очень простое объяснение. А есть еще какое-то… самое главное.
Он помедлил, собрал на лбу морщинки, будто недовольный.
— Есть, наверное. Но мне его не высказать, не знаю.
Вот так же он говорил ей не раз, что не знает, зачем бросился тогда к трансформатору, вспомнила Наташа. И вдруг — случилось это именно вдруг — словно какой-то яркий луч прорезал ее сознание, что-то осветил там, и ей стал предельно ясен наконец-то ответ на вопрос — что такое живущие в самом человеке истинные начала жизни, о которых говорил тогда Субботин над могилой директора завода, стал ясен ответ, который она долго и мучительно искала. Да это же, думала Наташа, та сила, которая заставила тогда Семена и директора завода броситься в огонь за Нечаевым, потом обоих — к трансформатору, которая зовет Семена на фронт… Ну да, ну да, это и есть та великая и таинственная сила, вечно и неодолимо живущая в человеке, которая в трудные, самые критические минуты заставляет человека поворачиваться к жизни самой сильной, самой благородной, самой справедливой своей стороной.
Все это промелькнуло в ее мозгу в одно мгновение, и она тихо и уверенно сказала:
— Нет, ты знаешь.
Он рассмеялся, толкнул ее на песок, и они вместе скатились в воду.
Потом опять лежали под горячими лучами. Семен глядел на середину реки. Там, на перекате, звенели, сшибаясь, сильные водяные струи, под солнцем они сверкали, ослепляя, и неслись куда-то, а здесь, у берега, вода была спокойной, небольшие синевато-прозрачные волны, негромко шурша, лизали мокрый песок.
— Что я знаю, Наташка? Ничего я не знаю, — сказал он задумчиво. — Одно мне ясно — я должен быть там.
Он умолк, глаза его сухо блестели, будто он видел перед собой что-то неизвестное, которое и пугало, и вызывало любопытство.
На мокрую полосу песка у самой воды, плотно приглаженную волнами, сел куличок и стал неторопливо расхаживать на длинных ногах. В небе неподвижно стояли мелкие комья облаков, но тени от них все же скользили по земле, и, когда кромка такой тени близко подползла к куличку, он побежал от нее, но тень догоняла, и, будто не желая, чтобы она накрыла его, он подпрыгнул и улетел на светлое, солнечное место. Семен улыбнулся еле приметно.
— Ты подумай сама вот о чем, — сказал он негромко. — Дед мой, Михаил Лукич Кафтанов, кто был? Люди помнят… Может, кто и забыл бы, да сын его, Макар, живой еще… И отец мой, сама видишь, какой. Подумай — и поймешь, почему я должен идти. Мама поняла, она заплакала, но сказала: «Иди, надо, сынок…»
— И не потому, — мотнула мокрой головой Наташа. Но, подумав, поправилась: — Не только потому.
Семен глядел теперь на крутые зеленые склоны Звенигоры, на сверкающие гранитные утесы, о которые, набегая, колотились пятна теней от облаков и, будто разбиваясь, отскакивали, смятыми лохмотьями соскальзывали вниз.
— Ну да, не только… — бездумно повторил Семен, пересыпая в ладонях песок. Потом лег на спину. Солнце стояло за белой, не очень плотной тучкой, просвечивало ее насквозь. Середина тучки была голубовато-розовой, края облиты, оплавлены шафранно-красным огнем, и во все стороны из-за облачка хлестали струи жидкого янтаря. — Потому еще, что облачко это полыхает в синем небе? Что дядя Антон так… погиб, что тебя встретил и полюбил? Да, поэтому? Это — красивое объяснение…
Слова его звучали все резче. Он приподнялся и поглядел на нее, нахмурив выцветшие брови.