Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Шрифт:
— Вот и я об этом думаю, — глухо проговорил Иван Михайлович. Кружилин вздрогнул, медленно поднял голову. Секретарь вздохнул, поднялся. — Ладно, Поликарп, езжай домой.
Из крайкома Кружилин вышел со звоном в голове, с каким-то необычным чувством — его, Кружилина, кто-то долго и старательно жевал, но глотать почему-то не стал, а, смятого и изжеванного, выплюнул в дорожную пыль.
На вокзале Кружилин подошел к ободранной стойке, выпил залпом стакан теплой водки и, не чувствуя ничего, кроме тошноты и отвращения, сел в поезд.
«Как же так? — думал он всю дорогу под стук колес. — Ну ладно, пусть не понимаю… Почему же он, Иван Михайлович, не объяснил мне, чего я не понимаю… Ведь он может объяснить…»
Вернувшись в район, Кружилин остервенело взялся за дела, день и ночь мотался по селам и деревням. В разгаре был сенокос. Поликарп Матвеевич иногда сбрасывал гимнастерку, брал вилы, становился возле стога и, обливаясь потом, целыми днями метал тяжелые, пахучие пласты.
Однажды он вот так же проработал весь день в михайловском колхозе. Стога ставили на лугу возле Громотухи. Вечером Кружилин выкупался в прохладной реке, сел на каменную, уже нахолодавшую плиту, стал слушать, как ворчит Громотуха на перекате. Сзади простучали дрожки, слышно было, как они остановились, как кто-то подошел.
— Ну что, Матвеич, наработался? — По голосу Кружилин узнал михайловского председателя Панкрата Назарова.
— В охотку оно хорошо ведь, Панкрат. Кровь разгоняет.
— Хорошо, — согласился его бывший заместитель по партизанскому отряду, присел рядом, загреб в кулак свой широкий подбородок. — Только охота порой пуще неволи бывает.
Кружилин покосился на Панкрата, торчащего в полусумраке каменной глыбой, но ничего не сказал.
— А ведь по этому броду мы тогда перебирались, как от Зубова-то убегали. Помнишь, поди?
— Как же, — откликнулся Кружилин. — По этому.
Потом долго молчали, думая каждый о своем.
— Ну, а что там про Ваньку Савельева слыхать?
— Не знаю. Что услышишь?
— Ну да, ну да, — дважды повторил Панкрат. — А ить невиновный все же он. За напраслину мыкается. — И, наверное, потому, что Кружилин никак не отозвался на эти слова, спросил: — Как же это? Что ж ты-то? Ведь секретарь…
Что было ответить Кружилину? Долго он молчал.
— Объяснить тебе — так и не поверишь… что и секретарь райкома порой бессилен что-либо сделать.
Шумела река, на западе мутнели последние клочки облаков, будто их, как комья снега, съедала, разливаясь по всему небу, черная вода. Ночь обещала быть глухой, непроницаемой и — почему-то казалось — бесконечно долгой.
— Да-а, — вздохнул Назаров, полез за кисетом. — Живешь подольше — узнаешь побольше. Это так… Брательник это его засадил, Федька. А вот — почто? Зачем? Ты-то как думаешь?
— Что же я, Панкрат? Не знаю, — признался Кружилин. И, уже думая не столько о Федоре Савельеве, сколько об Алейникове, прибавил: — Громотуха вот летом шумит, а зимой молчит. Это понятно. А что с людьми происходит, трудно порой разобраться. Видно, хорошо ты сказал: чтобы узнать побольше, надо пожить подольше.
Они вместе встали, дошли до Панкратова ходка.
— Ну, прощай, Панкрат… Пойду запрягать своего Карьку.
— Про Агату я хотел еще сказать… Бригадиром ее, думка есть, поставить.
— Бригадиром? Мужчин, что ли, нет в колхозе?
— Куда они делись? Да иная баба дюжины мужиков стоит.
Назаров ждал, что ответит Кружилин.
— Не надо ставить, — негромко уронил тот в темноту.
Председатель вздохнул.
— А ежели на молочную ферму ее?
— Не надо и на ферму. Ничего не надо, Панкрат, пока. Пусть так…
— Ну да… Видать, твоя правда, так оно пока лучше будет.
После происшествия в Новосибирске, после разговора с секретарем крайкома Кружилин все же не оставил намерения заслушать и обсудить на бюро работу райНКВД. Но в первые дни после всех этих передряг никак не мог собраться с мыслями. Поездки по району немного успокоили его. Вернувшись в Шантару, он дал работникам райкома указание готовить материалы на бюро.
На другой же день утром позвонил Алейников.
— Слушай, тут твои работники пришли. Требуют какие-то материалы.
— Это не мои работники, а сотрудники райкома партии.
— Так вот… — Алейников секунду-другую помедлил. — Никаких материалов я им не дам.
— В таком случае что же, будем разбирать на бюро райкома персональное дело коммуниста Алейникова.
Трубка опять помолчала несколько секунд. Поликарп Матвеевич слышал только, как редко и тяжело дышал на другом конце провода Алейников.
— А я, Поликарп Матвеевич, очень боюсь… — послышался наконец ровный, Негромкий, какой-то страшный своей медлительностью и отчетливостью голос Алейникова. — Я очень боюсь, как бы не пришлось нам разбирать на бюро персональное дело другого коммуниста… коммуниста Кружилина. А этого мне очень бы не хотелось… — И Алейников положил трубку.
Поликарп Матвеевич в ярости заходил по кабинету. Чуть успокоившись, он позвонил Алейникову. Но бесстрастный женский голос ответил, что Яков Николаевич уехал по делам в район и вернется не скоро.
— А когда именно?
— Не знаю…
Кружилин принялся звонить в крайком. Но Ивана Михайловича не оказалось на месте. Не было его и на второй и на третий день. А на четвертый секретарь крайкома позвонил сам.
Поздоровавшись, Субботин вдруг начал расспрашивать о здоровье, о житье-бытье Кружилина, что сразу же насторожило Поликарпа Матвеевича.
— В чем дело, Иван Михайлович? Говорите сразу.
— А дело в следующем, Поликарп… У крайкома есть мнение перебросить тебя в Ойротию. Там слабоваты национальные кадры, помогать надо…