Вечный зов
Шрифт:
– Ага… – помедлив, ответил Федька. – Сильно боялся. Снизу-то ничего, думаю, я в сапогах. А ну как с куста какая сорвется? Да за шиворот прямо…
– И все-таки шел?
– А как же… Чтоб ты не смеялся, паразит такой… Пущай, думаю, лучше укусит…
Антон засмеялся и сказал, как недавно:
– Молодец, Федьша… Так и надо в жизни – ничего не бояться. А теперь я тебе секрет открою: нету сейчас тут змей.
– Как нету? Куда они подевались?!
– Они в этом ущелье рано в спячку ложатся. Раньше, чем в лесу.
– Интересно, – протянул Федька. – И никто в деревне не знает?
– Знают,
– Интересно… – еще раз вымолвил Федька. – Н-ну, я как-нибудь попытаю тут Ваньку с Кирькой… Пущай только подрастут у меня. Я их огорошу… как ты меня.
– Только запомни, Федор, – серьезно сказал Антон, – пока березы сплошь не пожелтеют, чтоб сюда носа не совать. Смерть это сразу. Обязательно покусают гадюки. Ты понял?
– Не глупый. Пока березы не пожелтеют…
– Вот-вот… А сейчас пойдем, я покажу, как змеи на зиму засыпают. Тут они в такие клубки свиваются – двое мужиков, однако, не поднимут. Айда, вырежем только по палке…
А через неделю после этого и приехал в Михайловку тот дядька Митрофан, о котором часто говорила мать. Обнявшись с родителями, он сурово поглядел на Федьку, на четырехлетнего Ваньку и высыпал им на колени по куче пряников и даже конфет в бумажках – точь-в-точь какие часто сосала неряшливая и сопливая дочка деревенского лавочника Кафтанова Анька, вызывая всеобщую зависть. Ей тоже было, как и Ваньке, года четыре. Как-то она дала одну конфетку Федьке, и он долго помнил ее вкус. Потом Федька часто умышленно попадался на глаза девчонке, смотрел, глотая слюни, как она сосала свои конфеты. Но Анька не замечала этих взглядов.
Перебирая неожиданно привалившее богатство, пересыпая конфеты из ладони в ладонь, Федор думал о дочке лавочника: «И пусть не дает теперь, у меня у самого их вон сколько… Я сам ей сегодня целую горсть высыплю – на, мол, ешь, не такой жадный, как ты…»
Дядя Митрофан пожил в Михайловке несколько дней и уехал, увез с собой четырнадцатилетнего Антона, взамен оставив две или три ловко сколоченных табуретки. Федька не жалел об отъезде старшего брата. Когда сильная рыжая лошадь потащила из деревни телегу, на которой сидел испуганный немного Антон и глядел на отца, на мать и на него, Федьку, будто просил у него прощения за все те злые штучки, которые устраивал над ним, Федор проговорил, правда без злости:
– Так ему и надо, гаду белобрысому.
– Цыть ты, щенок! – прикрикнул отец. – Без тя тошно.
Отца Федька побаивался. Длинный, с костлявыми локтями, с вечно запутанной седой бороденкой, отец всегда был хмур, сердит. Он редко бывал дома, месяцами пропадал на пашнях того же Анькиного отца.
Когда телега скрылась за околицей, отец и мать ушли в дом, а Ванька, до половины засунув палец в ноздрю, спросил:
– Рази он гад, Антоха-то? А, Федь?
– А ты как думал? Кто мне штаны всегда мокрым узлом завязывал? И все другое?
– А-а… – И, подумав, Ванька заключил: – Не-е, он хороший.
К тому времени, как уехали дядя с Антоном, пряников у Федьки уже не было, да и конфет осталось с дюжину. Он их пересчитал, подумал и решил: «Ладно, Аньке дам штуки три – и будет с нее». На следующий день: «Три-то жирно ей будет. Одной хватит». А еще на следующий: «А что ей давать? И без того обожралась, вон их сколько в ихней лавке. Пузо-то вечно тугое от конфеток. Отчего же еще может быть таким тугим?» И положил последнюю конфетку в рот.
Антон уехал – и будто в воду канул, не было о нем ни слуху ни духу долго, лет шесть. Только один раз за это время, года, кажется, через два после его отъезда, Федор и услышал имя старшего брата. Дело было так. Однажды вечером мать сказала Федору:
– Темняется уж, где Ванька запропастился? Сбегай к Инютиным, к имя он, должно, ушел. У Кирюшки-то отец с войны пришел, по пьянке прижулькнут ишо ребятенка.
О том, что где-то не то идет, не то уже кончилась война с каким-то японцем, Федор слышал от взрослых. И что на войну взяли отца Кирюшки, Демьяна, он тоже знал. Но что дядька Демьян вернулся с войны, еще не слыхал, потому что весь день, с утра, пропадал на Громотухе. Была ранняя весна 1906 года, день стоял ветреный, Федор на рыбалке продрог, но, ни слова не говоря, поплелся на другой конец деревни, где стояла избушка Инютиных с двумя тусклыми окошками.
У Инютиных действительно пьянствовали. Избушка была набита битком, низкий потолок облизывали языки табачного дыма. Сам Демьян, распаренный, косматый, сидел у края стола, рядом с ним стояли костыли. Войдя, Федька с удивлением и страхом уставился на единственную ногу Демьяна – вместо другой торчал обрубок.
– …так что – воевали! – пьяно рассказывал о чем-то Демьян, размахивая руками. – Он, японец, хитрый. Опять же шимозы эти у него… Ну и мы, конечно, не дураки. – Он наклонился к Силантию (тут только Федька заметил своего отца) и, понизив голос, почти шепотом, проговорил: – Сказать по секрету, этих, соцалистов, среди солдат много.
– Соцалистов? – переспросил Силантий, тоже пьяненький, потный.
– Ага… И пропаганды всякие пущают. Дескать, не воюйте сильно, пусть царь-батюшка поражение потерпит…
Демьян замолк, обвел всех построжевшим взглядом.
– Ну и слушают, которые подурее. А я – не-ет. У меня вот он, крест! За храбрость даденный. – И выпятил грудь, на которой под неярким светом керосиновой лампешки тускло блеснул желтоватый Георгиевский крест.
Ванька с сыном одноногого Демьяна Кирюшкой сидели у порога, макали в блюдце с медом куски хлеба. Кирюшка был одних примерно лет с Иваном, измазанные медом щеки его блестели, быстрые глазенки тоже поблескивали радостно и возбужденно.
– Ага, крест это… настоящий, – пролепетал он и затеребил Федора за рукав: – Ты хошь если меду, бери вон корку. Тятька мед-то принес…
Федор тотчас взял кусок, ткнул в блюдце.
– А кто они такие, Демьян, соцалисты-то эти? – спросил Силантий.
– А навроде твоего брательника Митрофана.
– Че… Чего-о?! – глаза Силантия стали круглыми.
– А ты не знал? Не знал?! – враждебно закричал Демьян, взмахнул рукой, задел свои костыли. Они с грохотом упали на грязный, затоптанный пол. Демьян хотел их поднять, нагнулся. Но потом передумал будто, выпрямился, положил руки на стол и заплакал навзрыд, горько и обиженно.