Ведьма на Иордане
Шрифт:
Уехав в Хрубешув, он сам отказался от отцовского пути, а значит, и от денег и другого наследства. Он мечтал сидеть над книгами еще много лет, совсем не рассчитывая вновь завладеть детским альбомчиком с марками. Ему не на кого сердиться и не о чем жалеть. Справедливый и всемогущий Бог правильным и разумным образом устроил его жизнь.
Прошло несколько месяцев. Янкл вошел в новый распорядок дня, как заходят в холодную воду реки. Сначала мокро, зябко и неприятно, но тело быстро привыкает, и вот уже вода перестает обжигать, сырость становится приятной, и в новом положении вдруг открывается масса симпатичного и полезного. Если бы не смерть отца и не злосчастная
— Янкеле, — сказала в один из вечеров тетя Элька, жена дяди Лейзера. — Плохо человеку быть одному[14].
Тетя Элька была маленькой плотной женщиной, на первый взгляд неуклюжей и малорасторопной. Но уже на второй взгляд мнение о ней совершенно менялось. В тете Эльке скрывался пороховой склад энергии. Запала в ней было столько, что им можно было бы снабдить всю армию русского царя.
Нет, наверное, это сравнение не совсем точно. Тетя Элька скорее напоминала уже взорвавшуюся бочку с порохом, только взрыв растянулся на многие годы, и его энергия не вырывалась мгновенно наружу, сжигая все вокруг, а выделялась постепенно, держа тетю Эльку и всех окружающих в перманентно-взрывном состоянии. Как дядя Лейзер столько лет выдерживал такую супругу, было непонятно не только соседям и родственникам, но и ему самому. Впрочем, если и существуют на этом свете явные чудеса, то к первым среди них надо отнести супружество. Любое, даже самое счастливое.
— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил Янкл. Впрочем, куда клонит тетя Элька, мог догадаться даже ученик хедера, а не человек, просидевший год в ешиве.
— Пора тебе жениться, — прямо и откровенно заявила тетя. — Дом у тебя есть, работа тоже, парень ты пригожий, умный, рассудительный. Найдешь девушку по сердцу — и уже через год будешь при деле.
Под «делом» тетя Элька понимала продолжение рода. Она сама по уши утонула в этом занятии, воспитывая двенадцать двоюродных братьев и сестер Янкла, и верила чистой верой, что евреи появляются на свет для изучения Торы, а еврейки — для рождения детей. Тетя была убеждена в том, что занята самым главным и стоящим делом в мире. Спорить не имело никакого смысла: любые самые веские доводы бесследно поглощались темпераментом тети Эльки, как поглощается огненной лавой валун, свалившийся со склона вулкана.
— Пора так пора, — согласился Янкл.
Честно говоря, ему было совсем неплохо в своем домике. Он познал тихое счастье, скрывавшееся в шелковистой стружке, сыплющейся из-под его рубанка, в зеленоватых сумерках, медленно заполняющих комнату, в тишине, нарушаемой лишь треском поленьев в печи, в аромате свежего хлеба, вкусе холодного молока, свежести зимнего утра.
Свои проблемы и задачи Янкл теперь носил с собой. Раньше он все делал с оглядкой на отца. О чем бы ни случалось задуматься, Данциг и отец всегда затеняли горизонт. Теперь же обозримое пространство судьбы было пусто: в какую сторону ни взгляни, единственным, кто определял, как расположить жизнь, был он сам, Янкл, он и никто другой. Появление рядом чужого человека неминуемо и резко меняло это положение.
— Ничего не поделаешь, — со вздохом произнесла тетя Элька, словно прочитав его мысли. — Так жизнь устроена. Ничего-ничего, завтра я займусь твоей невестой. Можешь быть спокоен, ты в хороших руках.
Она говорила о невесте так, словно ее нужно было просто снять с полки, как снимают горшок со сметаной, и представить на рассмотрение. В глазах тети Эльки ее племянник
Но все оказалась совсем по-иному, куда больнее и унизительнее, чем можно было бы предположить. Хрубешувские мамаши вовсе не спешили отдавать своих дочерей за бывшего «вольнодумца».
— Сегодня он весь из себя праведный, — говорили они, многозначительно поднимая брови. — Но мы же знаем, кем этот праведник был вчера! Сколько он свинины съел в своей жизни, сколько заповедей нарушил… А если ему завтра взбредет в голову приняться за старое? Груз грехов не пустые слова, прошлое тянет и манит. Пока он не хочет на него оборачиваться, но пройдет год, три, десять… И что потом делать жене с соляным столбом вместо мужа!
— Паршивые скареды, — сердилась тетя Эль-ка. — Если бы ты по-прежнему был наследником большого состояния, они бы скорее проглотили собственные языки, чем упомянули о прошлых грехах.
— Да ладно, тетя Элька, — утешал ее Янкл. — Мне и так хорошо, без невесты.
Но тетя не успокаивалась.
— Нам не нужны все их жеманные девицы! — восклицала она, носясь по комнате, словно огромный шмель. — Нам нужна всего одна девушка. А остальных можете забрать себе обратно.
— Но, тетя, — возражал Янкл. — Нам ведь никто их не предлагал. Так что отдавать обратно пока нечего. И кроме того, зачем мне нужна одна жеманная девица?
— Ай, ты просто ничего не понимаешь, — махала руками тетя Элька.
Янкл не лукавил, говоря, будто ему хорошо. Ему и в самом деле было хорошо, но за подкладкой этого чувства начали потихоньку зреть раздражение и досада. Незаметные, почти неощутимые семена поселились в душе Янкла и с каждым днем укреплялись в ней все глубже и прочнее, пуская корни в самое нутро сердца.
Обида, нанесенная мастером Гансом, соединялась с обидой, причиненной главой ешивы, горечь от обмана Эмилии сплеталась с горечью от дружного отказа хрубешувских мамаш. И хоть тысячу лет не были ему нужны жеманные красавицы, а в особенности их чопорные родительницы, уязвленное мужское самолюбие уже раздувало пока еще мало ощутимый, но уже тлеющий уголек злости.
Как-то вечером в дверь постучали. На пороге стояла запыхавшаяся тетя Элька. Она ворвалась в домик, словно пушечное ядро.
— Есть! — закричала тетя Элька, едва успев прикрыть за собой дверь. — Я нашла тебе невесту!
За этим последовал поток слов, восклицаний и междометий, перемежающихся слезами радости и яростным размахиванием рук. Из бурной речи тети следовало, что сегодня она познакомилась с замечательной девушкой, приехавшей в Хрубешув из Варшавы. Кто-то посоветовал ей открыть в местечке ателье пошива женских платьев. И хоть хрубешувские женщины шили платья два или три раза в жизни, но Мирьям — так звали девушку — была переполнена планами и надеждами. Кроме Хрубешува она рассчитывала обеспечить модными платьями и соседнее польское село.
Шить Мирьям выучилась в Варшаве, где, по ее словам, пользовалась большим успехом. Но в столице жесткая конкуренция, трудно пробиться, а она девушка скромная и не привыкла работать локтями. В тихой провинции, даже если каждая женщина закажет всего одно платье, скажем к Рош а-Шона или на Пейсах, хватит работы на несколько лет.
— И такая она милая, такая энергичная, такая… — тут тетя Элька делала большие глаза и складывала губы сердечком, что, по ее мнению, должно было обозначать высшую ступень женской красоты и привлекательности.