Ведьма войны
Шрифт:
– Интересно, коли вдоль берега на закат плыть, на лодке легкой, под парусом, быстро ли добраться можно, просто ли? Коли припасы собирать, так пары мешков вяленой рыбы на путника хватит али мало выйдет?
– Незачем тебе сего знать, сир-тя! – Маюни, быстро становясь прежним, взялся за бубен. – Знаю я вас, колдунов… До земли большой доберетесь, порчу на города напустите, головы людям заморочите… Весь мир вашими подлостями пропадет. Будет и на русских землях, ако здесь: токмо вы да чудища.
– Не хочешь сказывать, и не надобно! –
– Коли по обычаю, то мужу одному, – согласилась девушка. – А коли по жизни, так и подругам, и в бане, с кем паришься, видят. Ну и дети, знамо… Коли будут…
Устинья понурилась, стала сильнее растирать шкуру волчатника, придавая ей мягкость. Чародейка же, отступив и бросив на шаманенка недовольный взгляд, отправилась через весь острог к воеводскому дому, толстостенному, рубленному из еловых стволов пятистенку, уже точно зная, что надобно делать, дабы шельмеца укротить.
Здесь Митаюки повезло – Настю, жену атаманскую, она аккурат за кормлением сына застала. Мужчин же никого не имелось. То ли укрепления и посты атаман с сотниками обходил, то ли с дровами помогал, то ли за стругами присматривал, и потому женщина была одна, излучая волны умиления. Почти одна – причмокивающего малыша на ее руках в расчет брать было еще рановато.
– Славный крепыш! – похвалила младенца Митаюки. – Ишь, какой розовощекий! Ручки толстые, сам упитанный, волосики уже растут. Крепкий воин будет, статный и красивый!
– Сплюнь, сглазишь! – торопливо перекрестилась женщина.
– Я порчи не наведу, ты же знаешь, – спокойно ответила юная чародейка и провела обеими ладонями вдоль тела малыша, внимательно прислушиваясь к ощущениям. – Не, все ровно и тепло, провалов не ощущается. Здоровенький. И сглаза никакого. Хочешь, амулет защитный от наветов и лихоманки сплету?
– Нехорошо это, не по-христиански, – покачала головой юная мать, поправила платок. Юная ведьма ощущала, что в душу подруги просачивается неуверенность. – Грех. Бесовство.
– Так мы отцу Амвросию ничего не скажем, – подмигнула Митаюки женщине.
– Ну, если не сказывать… – еще больше заколебалась Настя.
– Сплету, заговорю, а ты в колыбельку спрячешь. – Чародейка сир-тя отошла к плетенному из толстого лыка коробцу, подвешенному к потолку. Внутри лежал толстый слой мягкого и теплого болотного мха, сверху застеленный серой тряпицей. – Подо мхом никто не увидит.
– Коли не увидит никто… – Женщина прикусила губу, все же не решаясь открыто соглашаться на языческий оберег.
– Зима скоро, – погладила ладонью край колыбельки Митаюки. – Мы здесь от солнца предков далеко, холодно будет. Дитям хорошо бы подстилки из шерсти товлынгов свалять. Шерсть сия от холода зело хорошо спасает. И лечебная она. От половины хворей оберегает. Для малых полезно очень было бы. Их у нас в остроге ныне с полдесятка набирается. Позаботиться надо бы.
Юная чародейка уловила возникшую в сознании атаманской жены волну жалости. И даже поняла, чем она вызвана, ибо ощущала эту эмоцию не в первый раз. Здешние жалели Митаюки за бездетность, муж тревожился за здоровье названой супруги, иные казаки поглядывали с удивлением… Что поделать – дикари пребывали в уверенности, что замужняя баба обязательно должна «понести». И коли пуза нет – стало быть, больная, неладно что-то с женщиной.
Считаться увечной чародейке не хотелось, и она в душе смирилась с тем, что рожать придется. Но момент сей все откладывала и откладывала, надеясь родить не женой сотника в дымном тесном остроге, а супругой вождя в собственном просторном жилье.
Однако, похоже – пора. Еще немного – и вместо удивленных взглядов будут косые, потом пойдут слухи… И все, от пятна не отмажешься. Навсегда болезной считаться будешь.
– Ничего, Митаюки, все хорошо будет, – внезапно утешила ее казачка, словно подслушав тревожные мысли. – Ты еще молодая.
– Да, будет, – рассеянно ответила чародейка. – А шерсть товлынгов зело на пользу острогу нашему пришлась бы. Дитям подстилки, воинам плащи, штаны, малицы теплые, стенам обивка. Товлынги перед зимой линяют, и потому ныне шкуры их особенно теплыми будут. Да и мяса, знамо, с каждого изрядно выходит. Мясо лишнее острогу ведь только на пользу будет? Зима скоро. Реки и море замерзнут, рыбалка кончится. Кушать же токмо сильнее захочется.
– Да, Митаюки, да, – утешающе кивнула Настя.
Ребенок, наевшись, отвалился от ее груди. Женщина промокнула его губы мхом, отнесла в колыбель.
– Пойду я… – завистливо вздохнула юная чародейка.
– Ты заходи, милая, – оглянулась на нее жена атамана. – Поболтаем.
– Зайду, – кивнула Митаюки. – Оберег сплету и приду.
На улице уже наступили сумерки, и почти все обитатели острога собрались в загородке, у длинного пылающего очага. Афоня Прости Господи прочитал молитву, благословляя снятые котлы с мясным варевом, слегка разбавленным найденными на берегу кореньями, луковицами и сушеными травами, – и люди взялись за ложки.
То, что ватага питалась вся вместе, у общего очага, было для Митаюки привычно. В селениях сир-тя тоже весь род за едой собирался вместе. В одиночку, в домах, кушали лишь больные, немочные да иногда – вожди с колдунами, отделяясь ради своих бесед и советов. Странным казалось то, что ватажники не знали разницы между людьми, равно пуская к своим котлам и атамана, и простого ватажника; и русского, и остяка, и пленниц сир-тя, и законных жен. Словно бы и не было меж людьми разницы в происхождении, в родовитости и разноплеменности, разницы меж победителями и побежденными.