Ведьмаки и колдовки
Шрифт:
Еще бы тело сменить…
— Конечно, мне до вашего возраста далеко…
…еще шаг.
И Габрисия вцепилась в королевскую руку, а Эржбета — в Габрисию. Мазена же держалась рядом, но словно сама по себе, и в этот миг не желая поступаться честью Радомилов: коль уж умирать, то гордо…
— Я жить только-только начинаю… но хотелось бы продолжить. Я вам, ваше величество, за сговорчивость могильную плиту обновлю, а то старая уже трещинами пошла… сами знаете, вечно казначей ноет, что денег нет.
— Повесить. —
— Так-то оно так. — Матеуш подтолкнул девиц к Аврелию Яковлевичу, но тот лишь головой покачал. — Повесить можно… одного на виселицу, другого — на плаху… а работать кто станет?
— Р-развели демокр-р-ратию…
— Развели, — с сожалением признался Матеуш. — И могильные плиты теперь страдают… так вот, договорюсь, чтоб вашу обновили, так сказать, по знакомству. И мрамор италийский закажем, высочайшего качества… эпитафию подберем сообразно случаю… и барельефом ваш профиль… по-моему, очень достойно получится.
Миндовг ответил важным кивком, не то чтобы он соглашался в могилу вернуться, но обновить ее и вправду стоит, хотя бы из уважения к себе прошлому. Правда, того себя он почти и не помнил. Он вообще изрядно растратил память, и ныне в ней жили Серые земли, которые вовсе не были серыми, но играли всеми оттенками алого…
…луна с кровяными прожилками в перине багровых облаков. И голос ее, слышный и ныне, пусть и тело иное, и место, но Миндовг слышит зов луны.
Не он один.
— Что ж, Аврелька, — сказала колдовка, — утомил ты меня…
Она вскинула руки, словно отталкивая кого-то или что-то, и Себастьян взвыл. Он уже видел это — горячую плотную волну, рожденную выбросом силы.
Воздух сгустился.
И потерял прозрачность. Он стал плотным, не воздух — мутное стекло, которое пошло трещинами, а после рассыпалось. И осколки роем злых пчел впились в кожу.
Матеуш закричал и сбил Габрисию на пол… Эржбета, кажется, тоже упала… Себастьян и сам покатился, его чешуя была достаточно плотной, но и сквозь нее жалили воздушные иглы.
Резко запахло кровью.
И белая пелена призраков сомкнулась над Ядзигой…
…эльфийку накрыло пологом собственной ее силы, от которой пахло свежею травой и еще, пожалуй, маргаритками… этот полог развернулся, накрывая людей.
— Держишься, Аврелька? — со смехом поинтересовалась колдовка, собирая густой воздух в горсти, и тот в соприкосновении с колдовкиными руками чернел, прорастал нитями проклятий…
— Держусь…
Аврелий Яковлевич поднялся с пола и, отерев кровящий нос, сказал:
— Крестничек, ату ее…
Лихо встряхнулся…
…не успел.
…следующая-волна, черная, гнилая, накрыла его, опутала, стреножив.
— Место, мальчик, место… слушай свою хозяйку… — Она держала сеть обеими руками, подтягивая Лихо к себе. А он упирался. И нити проклятий впивались в
Резали.
Прорастали сквозь шкуру, и Лихо уже не выл — кричал от боли… но, несмотря на крик, полз, подбирался ближе к той, которая была больше мертва, чем жива.
— Упрямый ты… и ты, Аврелька… — Еще один взмах рукой, и Аврелий Яковлевич, который виделся Себастьяну несокрушимым, полетел на пол.
И на полу остался.
…Гавелу было страшно, как никогда в жизни. А в жизни ему случалось бояться всякого, взять хоть бы тот случай, когда его, Гавела, собаками травили, будто бы оленя… хотя, ежели совсем уж по правде, олень — тварь божия, безобидная, а Гавел за дело пострадал.
Но тогда, спасаясь от стаи волкодавов, он думал, что в жизни сильней не напужается.
Зря думал.
Колдовка была сильна. И он видел эту силу темным маревом, болотной шалью, что легла на тонкие колдовкины плечи… сила наполняла и переполняла ее, чужая, заемная, разъедающая изношенное тело…
…и уже недолго осталось.
Аврелий Яковлевич велел на руки смотреть, сказал, что в глаза нельзя — почует, догадается, а вот если на руки…
Руки пряли сеть из воздуха, заставляя его меняться, и это было столь противоестественно, что Гавел морщился, будто это не воздуху, но ему причиняли боль.
Причиняли.
Криком волкодлака, который вовсе не был темен, как должно бы Хельмовой твари…
…воем женщин…
…дребезжанием дома, переполненного призраками…
А руки темнели.
От Хельмовой черной метки, которая проступила резко и вдруг, расползались тонкие тяжи черноты. И та истончала и без того тонкую пергаментную кожу…
…еще немного.
Аврелий Яковлевич почти и не дышит.
Ребра поломала. И грудину. И больно ему, но ему случалось и хуже, он терпит… а вот Гавел боли страсть до чего боится. Ничтожное он существо.
Тварь, хуже волкодлака.
И боится, страсть до чего боится, что боли, что смерти… и тоненький голосок, который всю прежнюю Гавелову жизнь говорил, чего да как делать, и никогда-то не ошибался, ныне шепчет, что ежели тихонечко отступить… к двери… или к камню черному… ежели за этот самый камень да спрятаться, то, глядишь, и не заметят Гавела.
Что ему все эти люди?
Себастьян, который хрипит, пытаясь с пола подняться, да не может, придавленный колдовкиной волей…
Королевич, судьбою обласканный, во дворце живший.
Девки-конкурсантки… стервы, одна другой страшней, этакие в иной-то жизни в сторону Гавела и не глянули бы… и сейчас не глядят.
Не видят.
Будто бы и нет его, Гавела, вовсе… вот он, талант его урожденный, богами даденный… и на что, спрашивается, Гавел этот талант использовал? За людьми следил, в грязном их бельишке копался да на свет божий выволакивал…