Ведьмин столб
Шрифт:
– Не спрашивайте Этту о ее национальности, – засмеялся Нидзевецкий. – Это тайна.
– Я просто не любить говорить о себе, – ответила Этта.
Фраза прозвучала неграмотно, но с хорошим произношением согласных и гласных. Еще раньше, прислушиваясь к репликам Этты, я подметил не только нарочитое искажение этимологии и синтаксиса, но и знакомые языковые интонации. Зачем она это делала? Для самоизолирования и некоммуникабельности?
– Хорошо стреляешь? – вдруг спросил Гвоздь.
– Не знаю, – сказал я. – Давно не практиковался.
– Зря. Я на всякий случай захвачу с собой хлопушечку.
Этта, допив кофе, встала, не проявив к разговору ни малейшего интереса. У дверей я догнал ее.
– Вы хорошо знаете язык, – сказал я, поклонился и прошел мимо.
Через полчаса в мою комнату постучали.
Этта! Я не мог скрыть удивления.
– Я вам все объясню, – сказала она, усаживаясь с ногами на диван. Сейчас она была простой и приветливой, без актерс– тва и отчужденности. – Там я не могла говорить иначе. Отсюда и этот разгаданный вами трюк с ломаным языком.
– Вы плохо его ломали.
– Вероятно. Но разве они поймут? У меня нет и не может быть с ними ничего общего. Чем меньше слов – тем дальше от близости.
– Высокомерие не украшает человека, тем более учительницу.
– Это не высокомерие, а привычка с детства. Жизнь в мире хищников порождает настороженность. «С волками жить – по-волчьи выть» – говорит поговорка. Но я хочу не выть, а быть готовой к отпору. В особенности на охоте за этими таинственными стекляшками.
– Чем же пленила вас эта охота?
– Тем же, чем и вас. Жалованье учительницы невелико, а гонорар Стона сказочный. Да и занятия еще не скоро: в школе каникулы.
Она говорила откровенно, без принуждения. И я еще добавил:
– Так, значит, в мире хищников для меня сделано приятное исключение?
– Я уже слышала о том, что вы физик, но и по лицу можно определить интеллигентного человека. Деньги вам нужны не для того, чтобы открыть ссудную кассу.
– Джакомо тоже это определил. Только с ухмылочкой.
– Кто это Джакомо?
– Торговый партнер или хозяин Стона.
– Мне страшно, Берни. – Она впервые назвала меня по имени, я не возражал.
– Уже второй раз слышу это. Сегодня от вас, вчера от Нидзевецкого.
– Он боится опасностей путешествия.
– А вы? Таинственных стекляшек?
– Если хотите, да. Что это за камни-осколки, которые мы должны вынести из какой-то неведомой шахты? Судя по обещанному нам высокому гонорару, они сами по себе представляют большую ценность или их используют для каких-то очень важных опытов. Но каких? Может быть, опасных для человека, если добыча их обусловлена такой строгой секретностью? Вы над этим не задумывались?
– Нет, – честно признался я. – О другом думал. Мне любопытна сама география того гиперпространства, в которое нам придется проникнуть.
– И вы верите в это гиперпространство? Нидзевецкий и Гвоздь не верят.
– Им обоим не хватает воображения.
Я посмотрел на Этту. Тоненькая, с каштановой челкой на лбу и большими синими глазами, она походила сейчас на студентку, которой предложили на экзамене непосильную ей задачу. А если я расскажу ей все, что открыл мне Стон? Что последует? Отступит ли она перед Неведомым и откажется ли от похода, тем самым создав для себя и меня дополнительные трудности и опасности? С ней рассчитаются за отказ, со мной-за болтливость. А может быть, мой рассказ все же зажжет в ней огонек любопытства?
И я рискнул, рассказав ей все услышанное от Стона.
– А вы поверили? – помолчав, спросила она.
– Почему бы и нет? Вы ведь слышали о таинственных исчезновениях на Леймонтском шоссе? Их не сумели объяснить ни полиция, ни наука. А Стон объяснил. И довольно правдоподобно. Он даже видел неразложившиеся тела в неизвестном нам коридоре. И это объяснил. Убивающая воздушная струя одновременно создавала и стерильность среды, предохраняющую мертвое тело от разложения. Возникновение невидимой щели-коридора – самое странное, но при некотором избытке воображения и это можно объяснить, отождествив ее с невидимой горловиной или шейкой, соединяющей наше трехмерное пространство с замкнутой ячейкой другого, лежащего за пределами привычных трех измерений. Это легко обосновать математически, физически можно представить, а геометрии требуется проверка. Теперь о замкнутом хрустальном коконе и его осколках. Пожалуй, это самое интересное в предстоящем нам путешествии. Но прежде чем делать выводы, необходимо проверить данные. С этого и начнем.
– Фантастика, – все еще недоверчиво откликнулась Этта. – Возможно, мистификация.
– Объяснить необъяснимое может только ученый или фантаст. Стон ни то ни другое. Он делец. А какой делец будет платить по пять тысяч за мистификацию?
В глазах Этты я прочел сомнение, колебание и наконец решение. Любопытство победило.
– Только будем держаться вместе, – сказала она. – Вы чуточку впереди, я – сзади. И не давайте мне отклоняться влево.
ПО ДОРОГЕ В НЕВЕДОМОЕ. ЭТТА ФИН
После разговора с Берни я пожалела, что не рассказала ему все о себе. Перед трудной и, может быть, страшной дорогой в Неведомое мы должны лучше знать друг друга – тверже будет поддерживающая рука, яснее мысль. А я не рассказала ему, что я не англичанка и не американка по рождению, что отец мой жил в Германии и считал себя коренным немцем до тех пор, пока ревнители расовой чистоты не заставили его носить желтую звезду. Отца я не знаю – его застрелили в сорок втором году на улице охранники Кальтенбруннера, а родилась я несколько месяцев спустя уже в седьмом женском бараке Штудгофа, где содержались немки, не пожелавшие бросить мужей-неарийцев, и несколько десятков француженок и англичанок, застрявших в Германии до начала войны. «Враждебные иностранки» – так именовались они в списках концлагеря – помогли мне родиться, вырастили меня и выходили после смерти матери в сорок третьем году от заражения крови. К каким только ухищрениям ни прибегали они, часто подвергаясь смертельной опасности, чтобы сохранить в тайне мое существование от лагерной охраны, инспекторов и надсмотрщиков. Берлинская воровка Лотта, «капо» женского барака, была подкуплена, кормили меня все оптом, отдавая часть своего скудного лагерного пайка, англичанка-врач, хорошо говорившая по-немецки и потому допущенная на работу санитаркой в привилегированном госпитале для лагерного начальства, ухитрялась доставать молоко и нужные лекарства. И я все-таки выжила без солнечного света и свежего воздуха, ничего не видя, кроме барачных нар и никогда не мытого бетонного пола. Небо и солнце, трава и лес были для меня такими же атрибутами сказки, как эльфы и гномы, да и жизнь на свободе казалась такой же сказкой, какую рассказывают на ночь, чтобы видеть счастливые сны.
Эти годы я помню смутно – человек редко помнит свое раннее детство, как бы тяжело оно ни было. Знаю только по рассказам приемной матери, именно той англичанки-врача, которая сумела спасти меня от неминуемой дистрофии и которая после освобождения увезла меня с собой в Шеффильд. Так я стала англичанкой и по языку и по воспитанию, и все детство мое, восьмилетнее и десятилетнее, о котором человек всегда помнит, было типично английским. Потом мы перебрались в Канаду, жили в Австралии, а затем – уже без матери, которая вышла замуж в Аделаиде за местного скотовода, – я скорее по воле случая, чем по выбору, очутилась здесь в роли учительницы частной леймонтской школы. Обо всем этом я так и не успела рассказать Берни Янгу: слишком короткой была наша встреча перед дорогой.