Ведьмин век. Трилогия
Шрифт:
Клав замер, ощущая в животе сосущую, томительную пустоту.
Фен, продолжая деловито ворчать, подполз ближе к краю полочки. Белый пластмассовый наконечник потянулся к воде, будто морда изнуренного жаждой животного. Почуяв слабое, но ощутимое дыхание теплого воздуха, пена дрогнула и осела; обнажился пятачок открытой воды, маленькая полынья. Фен медленно, но неудержимо соскальзывал, путь его переходил в падение, и странно, что эта доля секунды длилась для Клава несколько томительных долгих минут.
Ему вспомнились не история его жизни, не мать и не первый поцелуй. Ему вспомнился
Нет!
Никто и никогда не учил его этому жесту. Он выбросил вперед обе руки, отталкивая призрак надвигающейся смерти, и вода в ванне взметнулась волной, будто желая слизнуть падающий фен… или отбросить его прочь.
Непонятно, почему электрическая игрушка на миг приостановила свое падение. Вероятно, зацепилась за что-то тяжелая ребристая рукоятка; Клав уже выпрыгивал, увлекая за собой потоки воды и хлопья пены. Вот под босыми ногами шершавый резиновый коврик, вот мокрая рука хватает за витой шнур…
Он почему-то уверен был, что шнур не поддастся, но вилка вышла из розетки легко и беззвучно и, увлекаемая слишком сильным рывком, пролетела через всю ванную комнату, ударилась о стену, отскочила и шлепнулась в воду – сразу же вслед за отключенным феном, который все-таки упал.
Клав стоял в остывающей луже. С накренившейся полочки по очереди соскользнули в ванну бутылка шампуня, кисточка для бритья и пузатая мыльница; фен неподвижно лежал на белом дне. Как утопшее чудовище.
Потом спину его лизнул прохладный воздух. Приоткрылась незапертая дверь.
Дюнка стояла на пороге и молчала. Переводила непонимающий взгляд с голого дрожащего парня на ванну в поредевших клочьях пены. И обратно.
– Вот. – Клав неестественно, тонко хохотнул. – А меня чуть не поджарило…
Дюнка молчала. В напряженных глазах ее стояло выражение, которого Клав не понял.
Ивга очнулась от полусна, когда внизу послышались шаги. Задержав вдох, Ивга вслушивалась в чужое молчаливое присутствие – вошедший постоял рядом с фикусом, а потом отчего-то повернулся и вышел. Она не успела перевести дыхание – когда в подъезд вошли снова, и Ивга ощутила знакомую уже тошноту.
Прижимая к себе сумку, она кинулась наверх. Она рвалась на третий этаж, на четвертый, на чердак – однако после первого же пролета у нее подвернулась нога, и потому пришлось попросту забиться в темный угол. Зная, по крайней мере, что от бронированной черной двери ее разглядеть невозможно.
Присутствие инквизитора сделалось еще тяжелее. Еще ощутимей и жестче; сквозь стук крови в ушах Ивга слышала шаги. Сперва решительные, неторопливые, потом, после паузы, – замедленные, будто в раздумье.
– Кто здесь?
Удар. Ивга скорчилась, зажимая рот ладонью. Боль накатила и ушла; сквозь мокрые ресницы она разглядела уходящие вниз ступеньки. А на ступеньках – ноги в темных ботинках. Совершенно сухих, несмотря на дождь.
– А вот не надо было этого делать, Ивга.
Она вдохнула так глубоко, как только могла. Невидимый напор схлынул, оставив только слабую тошноту и озноб.
– Не
– Я не хочу на учет, – сказала она, вжимаясь спиной в холодную стену. – Я не хочу в тюрьму. Я не стану там жить, не хочу…
– Ой, Ивга. – В усталом голосе ей померещилось раздражение. – Мне бы твои проблемы.
Первым делом Клавдий открыл холодильник и тупо уставился в его сытые, пестреющие кастрюльками недра. Есть он не хотел ни капельки, но созерцание еды помогало сосредоточиться и создавало иллюзию деятельности. К тому же человек, возящийся с холодильником, не может казаться страшным. По крайней мере, Клавдию так казалось.
Митец-младший был не прав. Невеста его и не думала отсиживаться в объятиях одной из многочисленных, по мнению Назара, подруг. Человек, ночевавший три дня у подруги, не так выглядит. И выражение глаз у него тоже не такое.
– Не время, – сказал он будто бы сам себе. – Вот уж не время неучтенной ведьме слоняться по улицам и ночевать на вокзалах.
Он не видел Ивгу – но сразу ощутил, как она вскинулась. Вообразит, что он читает мысли. Или наводнил город шпионами…
Позавчера он вроде бы ее вспоминал. Ах да, она ведь звонила… И он перезванивал Назару. А Назар…
– Ты долго меня ждала?
Вздох.
– Не знаю… У меня часы стали…
Клавдий вздохнул:
Стали мои часы, стали,Имя мое забудь, стали…Золотой цветок в мире сталипробил час, и часы стали…Он бессмысленно повертел в руках упаковку ветчины. Интересно, что же с ней теперь делать… С Ивгой, не с ветчиной. Что с ней делать, особенно в свете собственного вчерашнего приказа…
Он вернулся в гостиную. Девушка стояла у дверей, на свободном от паласа пятачке, не снимая мокрой куртки, не опуская на пол видавшей виды спортивной сумки.
– Со вчерашнего дня, – Клавдий подбросил на ладони упаковку ветчины, – вернее, со вчерашнего вечера резко усложнилась жизнь всех без исключения ведьм… во всех провинциях. То есть она усложнилась раньше… когда начались самосуды. В одной только Рянке… ну да ладно, это служебные сведения. А Вижна, ленивый город, обходилась пока пикетами… – Некоторое время он рассматривал этикетку на упаковке. – Почему на ветчине рисуют улыбающихся свиней? Их что, радует перспектива копчения?
– Не больше… чем ведьм, – через силу отозвалась Ивга. – Скоро в супермаркетах… появятся детские наборы «Сожги ведьму». Охапка дров… и красочная этикетка. С улыбающейся… – ее голос сорвался.
– Раздевайся, – сказал он сухо.
Ее напряженные глаза напряглись еще больше. Клавдий криво усмехнулся:
– Я имел в виду – сними куртку… И кроссовки тоже сними.
Бросив ветчину на диван, он прошел к телевизору. Рассеянно щелкнул пультом.
На информационном канале вещал худенький, смуглый, похожий на птицу обозреватель; он говорил не о ведьмах, и в душе Клавдий был ему благодарен. Мир не состоит из одних только ведьм. Даже когда ведьм очень много…