Ведьмин век. Трилогия
Шрифт:
Назар поднял глаза. Впервые за тридцать две минуты от начала свидания Ивга встретилась с ним взглядом – и на мгновение задержала дыхание.
Потому что в глазах Назара не было ни упрека, которого она ждала, ни брезгливости, которой она так боялась. Это были совершенно прежние, вот только смертельно усталые, больные и печальные глаза.
– Ивга… Я без тебя жить не могу.
Чай так и остался невыпитым; более того, одна из чашек соскользнула со стола и оставила на ковровой дорожке темную непросыхающую лужицу. Абажур-кораблик невозмутимо плыл под белым небом потолка, а в комнате тем временем бушевал неистовый, малость истеричный шторм.
Хлипкая молния на старых Ивгиных джинсах не выдержала внезапного всплеска эмоций; Ивга безжалостно ее доломала. Так сжигают мосты; Ивга стягивала с себя все подряд, и голова у нее кружилась, как от изрядной дозы спиртного, и по полу прыгала шальная пуговица от Назаровой тенниски. На ковер упали джинсы и свитер, полосатые носки свернулись клубками, как два перепуганных ежа; штаны Назара улеглись в замысловатом балетном пируэте, и сверху шлепнулась заколка для Ивгиных рыжих волос. Кораблик плыл, освещая комнату вполне интимным загадочным светом.
– Я… без тебя… не…
Через минуту они свалились с дивана. Прокатились через всю комнату, обнимаясь, смеясь сквозь слезы, сминая брошенную одежду; у подножия круглой табуретки случился наивысший миг их любви, после чего, не разжимая объятий, они снова взобрались на диван, под одеяло, и опять вцепились друг в друга, как два исстрадавшихся без ласки клеща.
– На…заруш…ка… Я…
Он пах теперь свежим горячим потом, Ивга вдыхала его аромат, как обалдевший кот нюхает валериановые капли. Одеяло дергалось, будто поверхность штормящего моря; кораблик поворачивался вокруг своей оси, плавно поводя острым бушпритом. Вокруг корабля вилась черная бабочка, неестественно огромная в сравнении с маленьким парусником; Ивга, придавленная горячим тощим телом, совершенно ясно осознала вдруг, что все ее прежнее существование было всего лишь предисловием к этому мигу настоящей жизни. И изо всех сил пожелала, чтобы этот миг длился вечно.
Под утро пошел дождь.
Ивга лежала на спине, натянув одеяло до самого носа. Дождь деликатно постукивал по жестяному козырьку над окном, а Назар сладко сопел, по-кошачьи прикрыв лицо ладонью; а больше в мире не было никаких звуков. Ни шороха.
Ивга не спала.
Сквозь плотно прикрытые шторы не умел пробиться никакой рассвет; в комнате было темно, но Ивга знала, что там, снаружи, уже сереет дождливое небо. И, может быть, ветер скоро разгонит тучи. И, может быть, еще проглянет освобожденное солнце…
Она опустила веки. Незнакомо, неприятно ныло в груди – у нее никогда в жизни не болело сердце. Правда, все бывает в первый раз…
Хотелось поднять руку и потереть ребра с левой стороны – но Ивга боялась разбудить Назара.
В детстве ее заботили ощущения складных кукол – тех самых, что вкладываются одна в другую, меньшая в большую, маленькая в меньшую и так до самой крохотной; ее интересовало, что чувствует кукла, выбираясь, как из пальто, из чрева своей предшественницы и глядя на себя как бы со стороны…
Теперь она выбралась из себя, будто складная кукла. И со стороны увидела рыжую девчонку, лежащую в обнимку со спящим парнем. И задержала дыхание от тягостного предчувствия.
Уже утро; эта рыжая девчонка проспала каких-нибудь полчаса – но за время своего короткого сна успела увидеть верхушки леса, стелющегося далеко внизу, дымные коридоры горящего театра и тени танцующих чугайстеров. Вчера вечером она впервые в жизни пожелала остановить время, но время не послушалось – и правильно сделало.
Этот парень… нет, он не изменился. Он не сделался старше за время вынужденной разлуки; Ивга смотрит, как расслабленное счастье понемногу сползает с его спящего лица. На переносице рождается складка, печально опускаются уголки губ – Назару снится выбор, который предстоит сделать нынешним утром. Неприятный, тревожный сон.
Ивга с ужасом поняла, что предчувствие в ее груди сейчас сменится осознанием.
Ей захотелось закрыть глаза, зажмуриться перед лицом неминуемого понимания – но, если не решиться посмотреть судьбе в глаза, она обязательно догонит и пнет в спину. А то и пониже спины; Ивга перевела дыхание и впустила в себя осознание утраты.
Оно оказалось коротким и совершенно не болезненным. Просто отрывистое слово: все.
Все, вот теперь все. И как-то даже легче; она не может объяснить, почему так случилось. Не знает таких слов. Она просто чует. Так, наверное, лисица осознает момент, когда лисенок больше не нуждается в опеке, в узком шершавом языке, в тепле мохнатого бока…
Все.
Она выскользнула из-под одеяла и в полутьме принялась одеваться.
Разорванная застежка на джинсах заставила ее беззвучно расплакаться. Ну что за неверная нотка в патетической сцене расставания – негоже юной деве идти по улице в расстегнутых штанах…
Она знала, где у Назара хранятся иголки с нитками. Она сама их туда положила; Назар спал, складка на его переносице делалась все глубже, а его бывшая невеста поспешно сшивала брюки прямо на себе. Стежок за стежком, сдавленное шипение, когда иголка с размаху воткнулась в тело…
Он проснется – и испытает облегчение. Может быть, сам себе в этом не признается – ему будет казаться, что он подавлен, обижен, может быть, даже предан… Но главным его чувством будет ощущение свободы, и доктор Митец наверняка это оценит. Славный доктор Митец…
Ивга перекусила нитку. Штаны ее были зашиты наглухо, Назар спал, под темным потолком плыл темный парусник, потерявший вместе со светом и большую часть своего очарования. Все.
Уже в дверях она подумала, не написать ли записку – несколько слов, как это делается в мелодрамах…
Конец ознакомительного фрагмента.