Ведьмино отродье
Шрифт:
И он хватал и рвал, еще хватал, рвал, запивал…
И с непривычки захмелел. А что! В Лесу хмельного не было, они там такого не знали. А здесь браги хватил, еще хватил — и что теперь тебе Лягаш! Ну, воевода он, ну, он при князе; сейчас они, как поедят, поднимутся на Верх, начнут судить-рядить про подати, дрова, про воровство, пожар… Ну, скукота! А мы зато — свободные! И мы…
И точно — в трапезную вошел полусонный, взъерошенный Брудастый (а он, как водится, давно уже поел, небось уже почти переварил), рыкнул, зевнул и зло сказал:
— Хва, засиделись. Порс! Когти рвать!
И
Ар-р! Р-ра! Кружилась голова, кипела кровь, вокруг кричали, он кричал, бежали, он бежал — скорей, скорей, скорей!…
На перекрестке они вдруг остановились, встали на нижние, маленько отдышались. Смотрели друг на друга и молчали. Только глаза у всех сверкали. Отвага, лихость, р-ра! Клыкан сказал:
— Туда!
Левый:
— И я туда!
Скрипач:
— А мы?
Бобка:
— За мной! — и снова пал на все четыре и рванул!
Скрипач — за ним! И Рыжий…
Тоже побежал — за ними. Р-ра, пыль и грязь, прохожие, столбы, заборы, р-ра, р-ра-ра-ра! Спешил, но и не обгонял, ведь как-никак впервой бежал, тут надо прежде осмотреться, ну а потом уже, Лягаш ведь объяснял…
Бежали плотно, сворой, ухо в ухо. Их было четверо: Бобка, Скрипач, Храп, Рыжий. Храп — тощий, остроухий, злой. Скрипач — сосед по тюфяку, а Бобка — пьяница, плясун, наглец, каких не сыщешь. В нем силы, росту — тьфу! Но гонору, но прыти! Бежал, покрикивал:
— За мной! Не отставай!
Не отставали. И как бежали, так и забежали; грудью на дверь — бабах! В костярню «Без хвоста» ввалились как к себе в казарму. В костярне — дым и чад, смрад, полумрак и толкотня. Пробились, кинулись к столу, расселись, растолкав соседей. Храп заорал:
— Хозяин!
Подскочил хозяин. Бобка велел ему:
— По миске ежевичной — раз! По охапке ершей, и чтоб сухие были — два! И… костей для забавы. Шустри!
Хозяин пошустрил, принес, смел на пол то, что уже было на столе, расставил угощение. Рыжий принюхался, прищурился от удовольствия, придвинул к себе миску, замер…
Бобка тепло, напутственно сказал:
— Давай, давай! И не забудь, что это — твоя первая костярная.
А ведь действительно! Примета есть, Лягаш предупреждал: какой будет почин, так и потом пойдет. Так что же ты? Что, духу не хватает? Ну так тогда…
И Рыжий шумно пригубил настойку и причмокнул; какая она сладкая, душистая! А после… Одним махом ее — кв-вык! — и выпил, встал…
Да повело его! Р-ра, с непривычки, да! Хозяин, глядя на него, нахально засмеялся. И вот тогда-то…
— Р-ра! — крикнул Рыжий. — Что ты мне подсунул?! Кислятину! Протухшую! На, сам попробуй! Пей! — и миска полетела через стол…
В хозяина! И угодила ему в лоб! И разлетелась вдребезги — ба-бах! Хозяин, зашатавшись, устоял; весь мокрый, онемев от такой дерзости, воздевши лапы и разинув пасть, смотрел на Рыжего…
А Рыжий, не теряя времени, сгреб горсть ершей и снова заорал:
— А кто будет закусывать? Не дело не закусывать! На, жри! — и запустил в хозяина ершами! И опять: — Еще бери! Еще! Не жалко! — и снова горсть ершей в хозяина, и снова!
— Ар-р! — заревел хозяин. — Ар-р! Убью!
И — к кочерге! Схватил ее — и к Рыжему! Конечно, можно было бы его… Э, нет! Здесь тебе не в Лесу! И Рыжий рвать его, хозяина, в клочья не стал, а просто резво кинулся под стол, метнулся между лавками к стене, вскарабкался по ней под потолок…
Хозяин — вслед за ним! Рыжий лягнул его стопой, хозяин удержался, Рыжий еще лягнул — и они вместе полетели на пол! Сцепились! Р-ра! Хозяин кровожадно заорал… Но Рыжий тотчас вырвался и бросился в толпу! Визг, вой в костярне, радость, улюлюканье! Ар-ра-ра-ра-р! Скорей! На стол! Под стол! На печь! Под печь! К дровам! К котлам! Окорокам! По головам-по-мискам-лапам-спинам-по-столам! Бац-бряк-бух-шмяк-бабах! На стену! По стене! Под потолок, по потолку! Визжат они, им весело, а ты уже запыхался, куда теперь, зачем? Доколе это все? Круги в глазах! Язык на пле…
— В печь! Рыжий, в печь! За мной! — и этот…
Бобка, да! Он, Бобка, прыгнул прямо в печь, в огонь! И ты, Рыжий…
За ним! В огонь! Через огонь! Ар-р! Р-ра! Котлы гремят, дымят, в них мясо, кипяток; вперед, не отставай! Тьма в дымоходе, гарь и теснота, не продыхнуть! А снизу подпирают и кричат:
— Ар-р! Не зевай! Рыжий, скорей, сгорим!
Кто это еще там? Р-ра! Храп, Скрипач! Так, значит, и они вслед кинулись! Р-ра! Р-ра! Вот что такое лучшие; в печь — значит, в печь!
А снизу:
— Не замай! Ар-р! Ар-р! Скорей!
Да уж куда еще скорей!? И так спешу, ползу, щемлюсь, царапаюсь вверх, вверх по дымоходу, вверх, и…
Выбрался! Р-ра! Ф-фу! Теперь вздохнуть да отплеваться, отряхнуться. Теперь…
— Порс! — взвизгнул Бобка. — Зашибут! — и кинулся на брюхо, распластался, и так, распластанный, метнулся по коньку, и с этой крыши — на соседнюю! И Храп, Скрипач — за ним! И Рыжий — мах за ними! Мах-мах-мах! И побежали крышами, заборами, и снова крышами, заборами, плетнями, снова крышами! А снизу в них — камнями, палками, горшками, чем придется! Бросают, улюлюкают, свистят! Кричат:
— Бей лучших! Бей!
Да только лапы ваши коротки, зубы кривы — не взять! И лучшие конечно же ушли, погоню одурачили, и уже можно было не бежать, но все равно бежали — и в скок, и в перетоп, по крышам, ба-ба-бах, ба-бах, под свист и смех… И только в Хлюпкой Слободе они соскочили к кому-то во двор и там через плетень и огород сбежали на пустырь, и возле старой полусгнившей лодки попадали в пожухлую траву…
И замерли. Лежали, тяжело дышали. День был конечно же, холодный, пасмурный, и небо было серое, и дух на пустыре стоял репейный, едкий… Но все равно как здесь легко, свежо, свободно, лихо! И здесь ты не один, а с лучшими, и ты им уже больше не чужой; вон смотрят они как — приятельски, по-свойски! И то сказать: какой лихой ты учинил почин — миской об голову! Разбил! Потом — ершей ему! Да о такой гульбе еще неделю будут вспоминать, не менее… Но не сейчас об этом говорить, сейчас надо лежать и усмирять дыхание и силы собирать, ибо вон солнце еще где, вон сколько еще дня в запасе, до вечера еще вон сколько можно…