Ведьмино отродье
Шрифт:
— Давайте. Или уходите.
И вновь на Рыжего уставились глаза — бесцветные, слезливые. В них… Нет, в них уже теперь была не неприязнь — просто насмешка. А, даже так! И Рыжий, сдвинув брови, взял монокль, приладил его поудобнее, потом взял в одну лапу часы, во вторую отвертку, потом…
Вот так оно все началось! Потом пятнадцать дней подряд он разбирал и собирал часы разных конструкций. А мастер Эн, так звали этого лобастого, говаривал:
— Конечно, с виду все это — просто забава. Но привыкай, мой друг, учись. Кропотливость и точность — великое дело. Ну, и терпение. И слух…
А сам сидел
Но где это он? С кем? И, главное… Да, это главнее всего! Ведь он не слеп и видит, и все понимает. Вот только как об этом спросить? Ведь то, что он предположил о мастере, это звучит настолько глупо, что говорить об этом — это значит сразу, заведомо выставить себя на беспощадное осмеяние! Но… Да! И все же в день шестнадцатый, должно быть, ближе к вечеру, он вдруг…
Да, вдруг зажмурился, долго сидел не шевелясь, потом открыл глаза и сам не зная почему, спросил. Правда, совсем не то:
— А… время, оно растяжимо?
Эн поднял брови, помолчал, потом сказал:
— Конечно. Вот в детстве — помнишь? — дни просто летят, а в старости… Давай, давай, не отвлекайся! Я буду говорить, а ты работай.
Ну что ж, пусть пока будет так. Рыжий работал, мастер говорил. Точнее, рассуждал. И не о пустяках уже — всерьез. Порою сам с собою спорил. То есть начнет о чем-то говорить… а после сам же себя перебьет:
— Нет, все не так. Я был не прав. Точнее будет вот как…
И начинает заново. Но это если сам с собой. А вот возражений от Рыжего он просто не терпел! Мог закричать, мог нагрубить. Потом не извинялся замолкал, сопел и не смотрел в глаза… И вдруг опять:
— Да, время! Объективное и субъективное. А время нации? Но чтобы разбирать подобное понятие, мы прежде всего должны решить такой весьма принципиальный вопрос: а что есть нация — объект или субъект? Если субъект, тогда мы можем говорить о жизни нации, то есть о ее рождении, взрослении, потом старении и, наконец, смерти — естественной или насильственной. Ну и конечно же при этом нельзя будет отбрасывать и такие объективные причины, как ее состав и численность, природные условия, в которых она вынуждена существовать, а также и ее соседей, которые, как правило, ей только мешают. А если же она объект, то тогда…
И вдруг, забыв о нации, он, скажем, брался рассуждать о колебаниях во времени — в доли секунд, почти неуловимых, — и утверждал, будто причина этому лежит в движении планет вокруг Солнца. То есть полнейшее безумие! Ибо причем здесь Солнце? Или… Как знать, как знать. Рыжий, застыв, во все глаза смотрел на мастера, а тот вновь рассуждал о нации, о государстве, эволюции. О роке. И о смерти. Об экспоненте времени — то есть о том, что будто бы перед нашей смертью время в нашем объективном сознании вдруг резко замедляется, и поэтому наши последние мгновения могут вместить в себя такое огромное количество…
И вдруг, словно очнувшись от нахлынувших на него видений, мастер Эн замолкал, насмешливо смотрел по сторонам, а после с гордым видом говорил:
— Часы! А что такое часы? Вот, принесли мне их, я их чиню и с этого живу. Только часы — это не время, а самый что ни на есть банальный хронометраж, набор закостеневших цифр. А вот настоящее, истинное Время оно всегда живое и подвижное. Вот, например…
И снова принимался рассуждать — теперь уже о петлях времени, о норах времени, попав в которые, ты можешь двигаться вперед или назад по шкале времени. То есть по своему собственному желанию, посещать — свое или чужое — будущее или же прошлое. Да, прямо вот такое, вот прямо в глаза говорил — и еще улыбался. Зачем ему все это было нужно? И что он в это время думал? Рыжий не знал на то ответа. Шли дни. Перечинив все бывшие у мастера часы, Рыжий спросил, что ему теперь делать дальше.
— Как это что? — не понял мастер. — Клиентов нет, значит, опять чини. Или чего, хочешь сидеть без дела?
Рыжий не спорил, не решился. Вновь разбирал и собирал и без того исправные часы. И слушал мастера. Тот говорил:
— Жизнь — это как река. А мы — как листья на ее поверхности. И Время нас несет. Время — это течение Жизни. И вот оно, это течение, может сделать так, что чья-то жизнь промчится очень быстро, ну хоть в один день. А может взять и закружить тебя в водовороте. И утопить. А может и такое… Да! Вот, над рекой, бывает, нависают ветки. Ну так чего зевать? Схватись за них, повисни, подтянись. И ты тогда… ты что, не понял, что тогда? Тогда работай!
И Рыжий работал. И напряженно думал. Примечал. А когда понял, что его догадка не столь уж и бессмысленна, какой она ему показалась в самом начале, то он тогда… Нет, он еще три дня молчал, и лишь потом решился и спросил:
— Так… ты, значит, висишь?
Эн засмеялся и сказал:
— Нет, я сижу. Смотрю, как вас несет. И думаю, какие вы глупцы! Ведь ветка, она рядом!
— И ты, — Рыжий сглотнул слюну, — давно уже вот так?
Эн сразу не ответил. Отвел глаза, задумался… И лишь потом, все так же глядя в сторону, негромко сказал:
— Да, уже сорок лет. Я, правда, не могу отсюда, из этой мастерской, выйти. Там меня сразу подхватит течение. Да и другим войти ко мне… Только условный стук и открывает мою дверь. Ты ж знаешь. Ты, я слышал, уже не раз пробовал открыть ее без стука. Ведь так?
Рыжий молчал. Эн встал. Глаза их снова встретились. В глазах, учил Сэнтей, можно прочесть все, что захочешь. В глазах — судьба и нрав, и мысли, чувства, прошлое. А здесь… Рыжий невольно вздрогнул. Глаза у мастера были на этот раз совсем другие; не те, почти бесцветные, слезливые, а… чернота, сплошная тьма была в них, вот и все, и больше ничего, как ни смотри. Рыжий, поежившись, спросил: