Ведьмы цвета мака
Шрифт:
— Да ладно — пусть ест. Живём один раз. Слаб человек. — Зина налила маме полную тарелку, посреди которой плавала огромная кость.
— Ну, хоть косточку не ешь, там один жир, соль и копчёность, — не унималась Марина.
— Да остынешь ты, наконец! Ты куришь, а тебе нельзя, у тебя лёгкие с рождения слабые. Так что ешь свой суп и не лезь ко мне в тарелку!
Марина вышла из-за стола, закурила. Почувствовав на себе взгляд, обернулась, Наташа потупилась в тарелку.
— Потом будешь опять «Скорую» вызывать, ты же себя убиваешь! — не сводя глаз с племянницы, проговорила Марина, села обратно за стол.
— Иди на кухню курить! И зачем жить? Не жизнь, а какая-то колея с ухабами, по которой я ползу медленной улиткой, — ответила Вера Петровна и внимательно вгляделась
Вера Петровна съёла всё, что ей предложили, на десерт подали мороженое с фруктами, и она проглотила две порции. Марина смотрела на мать и, как всегда, поражалась её аппетиту. Куда всё помещалось? Щёки Веры Петровны ликовали, живот довольно бубнил, глаза слипались. Но через полчаса, сидя на пуфе в прихожей, она начала причитать:
— Зачем вы столько наготовили! Теперь у меня изжога. Зачем вы мне всё подкладывали да подливали? А-а-а, Маринка, всё ты не усмотрела!
— Соды принести? — спросила Зина.
— Не поможет! В гроб меня свести хотите, суки неблагодарные!
Марина, пожав плечами, посмотрела на Наташу, та стояла в дверях своей комнаты.
— Береги себя! Не уставай очень сильно. Наташка, иди тётю поцелуй, — сказала Зина, завладев сестрой и поочерёдно расцеловав её в обе щёки.
— Я занята, — ответила девушка и юркнула в комнату.
Внизу Марину ждал Иван, он сразу бросился навстречу женщинам, помог Вере Петровне сесть в машину и укрыл её ноги припасённым пледом.
— Печка плохо работает! — пояснил он.
— Ты что такси вызвала? Это же дорого. — Вера Петровна перестала ныть, достала красную помаду и попыталась накрасить губы. Не получилось, слишком сильно тряслись руки. — А ну-ка, Марина, помоги. Э-э-э, всё не так. Дай обратно. Настоящую красоту ничем не испортишь.
— Мама, это Иван. Это Вера Петровна.
— Вы друг Мариночки?
— Я в этом доме жил, — ответил Иван.
— А у меня здесь сестра.
— Вы только не лихачьте, — строго сказала Вера Петровна. — Хотя нет, делайте что хотите! — Она открыла окно, нырнула в черноту и прокричала: — Охота, любовь и суп с фрикадельками!
— Мама, закрой окно!
— Как ты с матерью разговариваешь! — Вера Петровна вернулась в машину, она была похожа на морскую птицу с выпуклыми глазами и жадным клювом. — Мне, правда, никогда с мужчинами не везло. В моё время были модны пустоголовые красотки, как Мэрилин Монро, а не такие железные женщины, как я. Но, наверное, у нас на роду написано быть несчастливыми. — И Вера Петровна опять вылетела в окно. — Вот посмотрите на Марину — красавица, умна, а до сих пор не замужем! А вы женаты?
Вера Петровна доверительно наклонилась к Ивану. Ему показалось, что ещё чуть-чуть, и она его клюнет.
— От вас пахнет ёлкой. Это приятно! — сказала Вера Петровна, погладив Ивана по уху.
Он опасливо покосился на неё, птичьи глаза смотрели беспокойно и звали в край ночи.
— Мама, где поворот?
— Сама будто не знаешь! Вон под тем фонарём.
В окно вылетело белое перо и полетело, растворяясь в глухоте улиц.
На следующий день Наташа стояла посреди ванной комнаты Вадика, с потолка капала вода. Девушка смотрела в кастрюлю и никак не могла решить, что ей делать, а серые, потускневшие кафелины не спешили подать совет. Перед ней стояла дилемма, от которой к спине прилипала рубашка, а ноги начинали выворачиваться наизнанку, как у кузнечика. С одной стороны — тётя, которую она нежно любит с тех самых пор, как появилась на свет, с другой стороны — Вадик. И, как Наташа ни отмахивалась от нахлынувшего чувства, её непреодолимо влекло к молодому человеку, и в то же время было обидно за тётю, что своей влюблённостью она предаёт их заговор, ночные посиделки при свечах, когда Марина рассказывала истории, и это была не легкомысленная женщина, а умное, проникновенное существо, от слов которого по телу бежали мурашки, а на голове шевелились волосы. Иногда лицо Марины бледнело, глаза становились большими и зеркальными, и вся она словно таяла. Потом она доставала тетрадку с рисунками, с различными разработками
Наташа помнила эти минуты, когда её душа начинала звенеть и когда обступившая тишина была громче города.
Как Марина — единственный человек, которого она обожает, которому доверяет, — могла произнести такие оскорбительные слова? Она его совсем не знает, но и не хочет узнать! И ведь не извинится же никогда, гадина! Наташа с досады пнула кастрюлю, капли разбились об пол, она одним вздохом собрала чувства и наконец приняла решение…
Близорукие, серьёзные глаза Вадика смотрели на неё отважно, как на врага — и для него, и для неё это было впервые. За окном висела круглая, похожая на «Голландский» сыр луна, и её свет заполнял убогое жилище. На высокой, похожей на подиум кровати сидели двое, их ноги свисали, не доставая до пола. От этой ли приподнятости или от лунного света всё делалось призрачным, даже Вадик как будто вырос.
Он непослушными руками долго расстёгивал Наташину кофту, потом попытался стянуть бюстгальтер, но благочестивый замок не поддавался. Не выдержав, Наташа распустила волосы, чтобы скрыть наготу, и сама расстегнула его. Сделав скачкообразное движение, их лица оказались совсем близко, и в следующее мгновение их дыхание стало одним на двоих. Тихие звуки, как туман, стелились по комнате, ощущение новизны и неудобства пугало молодых людей, но в то же время приятный холодок омывал тело, собираясь внизу живота и оттуда разливаясь волнами. В голове Наташи мелькнула фраза, которую она недавно вычитала в женском журнале, — «Секс и насилие нерасторжимы!». И она попыталась скроить искушённую мину, но из этого вышла зверская морда, так что Вадик отпрянул, а потом расхохотался. После этого их поведение стало более естественным, и удовольствие потекло по телу. В тот момент, когда на секунды теряется связь с миром и человек уносится вверх, откуда-то донёсся стук, он сделался сильнее, потом ещё сильнее, и наконец молодым людям показалось, что ещё чуть-чуть, и входная дверь слетит с петель. Как по команде, они поднялись с постели, и никакие отважные пантомимы Вадика, что, мол, всё беру на себя, не возымели на Наташу ни малейшего действия. Она прямо перед походом к молодому человеку закончила читать «Красное и чёрное» и теперь воспылала самым страстным желанием показать, на что способно героическое женское сердце…
Зина подняла с пола томик Стендаля, положила на стол, и вдруг её охватило смутное предчувствие. Она попыталась засунуть все свои волнения в кастрюлю с борщом, но тщетно. Растревоженная Зина вбежала в Наташину комнату и стала перелистывать страницы романа, где-то мелькали пометки особо понравившихся мест, от нервов у неё закладывало уши, и вдруг из-за стены послышались бесстыдные звуки. Она прильнула ухом, но пакостные стоны неожиданно прервались. Зина рванулась в прихожую, пальто дочери на месте.
И хоть Марина не раз внушала Зине, что сейчас двадцать первый век, и что мир поменялся, и что дети взрослеют с каждым поколением на год раньше… «Что же это — мои правнуки будут девственности лишаться в десятилетнем возрасте?» — мысль о мировой эволюции привела Зину в невероятную решимость, она бросилась вон из квартиры. Притормозив у дверей соседа, прислушалась — тишина. Зина стукнула разок, потом другой, ну а потом начала биться всем своим гигантским телом.
И вот в награду за то, что в шестнадцать лет она сохранила плод, что растила своего ребёнка с такими лишениями, — перед ней предстала полуобнажённая дочь, только что высвободившаяся из объятий этого субъекта, из объятий половинки от нормального мужчины! Ничего более нелепого Зина не могла себе и представить. Её глаза наполнились слезами, но через минуту по лицу побежали не предвещающие ничего хорошего красные пятна. Вадик набрал воздуха и, выпятив вперёд маленький живот, торжественно произнёс: