Ведьмы. Салем, 1692
Шрифт:
Переселенцы, таким образом, готовились в 1692 году ко многому, помимо набегов индейцев и реальной угрозы со стороны французов. Они готовились к хартии, которая восстановила бы их права, и к возвращению совершенно необходимого, обладавшего колоссальным авторитетом Мэзера. Они готовились получить объяснения своим несчастьям и избавление от них. Одно время Коттон Мэзер и другие ждали еще и второго пришествия. Учитывая все катастрофы, обрушившиеся на Новую Англию, оно, казалось, было уже на пороге. Случаи колдовства в Салеме еще больше укрепили людей в мысли, что времени осталось совсем мало; по расчетам Мэзера, золотой век должен был наступить уже через пять лет. Такая определенность указывает еще на одну особенность мышления человека XVII века. Описанный прозаиком как «причудливое сочетание несочетаемых вещей и понятий» [34] [34], этот образ мысли, словно безумное лоскутное одеяло, состоял из обрывков эрудиции и предрассудков [35] . Естественное легко переходило в сверхъестественное – один знаменитый священник, например, узнал о том, что его жена родила, не от повитухи, но непосредственно от Бога, – так что медицина плавно размывалась и перетекала в астрологию, а наука – в чепуху.
34
Олдос
35
Великие мыслители эпохи Возрождения не так уж отличались в этом смысле от среднестатистического человека XVII в. [35] Роберт Бойль описывал разговоры с шахтерами, которые во время работы встречались с «подземными демонами». Исаак Ньютон, помимо физики, увлекался оккультизмом, занимался алхимией и издал богословский труд на 300 000 слов («Толкования на пророчества Даниила и Апокалипсис Иоанна Богослова»). Кейнс называл его «последним из чародеев». Тот же Ньютон дал определение понятию «Антихрист». Джон Локк обращался к астрологии при сборе лечебных трав.
Многие представители духовенства баловались алхимией, при этом яростно нападая на оккультизм: народная магия – это одно, а элитная – совершенно другое. Это как перестраховка из разряда «на бога надейся, а порох держи сухим»: даже исключительная набожность не сможет помешать тебе однажды предложить кому-то ведьмин пирожок. Как любой народ, сгибающийся под тяжестью собственного предназначения, пуритане страшно увлекались предсказаниями будущего. Астрологические альманахи распродавались мгновенно [36] [36]. В Гарварде в 1683 году из-за затмения перенесли церемонию вручения дипломов. Как ни крути, пуритане были очень далеки от бытового реализма: Господь говорил с ними с помощью раскатов грома, дыхания дракона, блеска комет. Показательно, что там, где другие ждали громов небесных, Сэмюэл Сьюэлл, брат которого забрал к себе маленькую Бетти Пэррис, вел особенно скрупулезный учет радуг: утешающие радуги, благородные радуги, идеальные радуги; радуга, выходящая прямо из книги Откровения. Сьюэлл водрузил на ворота перед своим домом резные головы ангелов в качестве защиты. В тревожном мраке религия порой становилась переходной формой от рассудка к предрассудку.
36
Альманах 1692 г. предупреждал, что положение звезд в марте указывает на усиление вражды и вооруженные стычки: «В общем, все человечество в это время будет склонно к насилию».
Колония залива, возможно, была самым высокообразованным сообществом во всемирной истории до 1692 года [37]. Редкость, когда так много людей способны разобрать предложение, имея так мало книг. Большинство подрастающих девочек в салемской деревне умели читать, даже если и не могли написать собственного имени (юная Энн Патнэм, кстати, принадлежала к тем немногим, кто мог). В этом обществе самые грамотные оказывались и самыми педантичными. Новоанглийское духовенство коллекционировало доказательства существования сверхъестественных сил в том числе для того, чтобы противостоять крепнущим силам рационализма. Инкриз Мэзер собрал богатый урожай чудес и предвестий в своих «Удивительных знамениях» 1684 года, за которыми последовали «Памятные знамения» его сына, – объемистом томе, благодаря которому новости о шведском полете и сатанинском спасении достигли Новой Англии. Этакая смесь видений, одержимостей, землетрясений, кораблекрушений и летающих канделябров, «Удивительные знамения» были поразительным гибридом фольклора и всесторонних знаний, призванным порадовать священнослужителей, запросивших в 1681 году собрание «невероятных случаев колдовства, одержимостей дьяволом, ярких примеров Божьей кары» [38]. Эти «простые истории о чудесах» служили политическим целям, подтверждая божественную благосклонность к миссии Новой Англии перед лицом королевских посягательств.
Пуританин не упускал ни одной детали, которая могла бы оказаться знаком или символом. Когда он направлялся с ружьем на болота, чтобы подстрелить птицу к ужину, и за ним увязывалась лучшая из его свиней, то это, конечно, что-то значило [39]. Яростный град, побивший окна новой кухни Сьюэлла, нес провидческое послание (Мэзер уверил своего расстроенного друга, что повреждения были репетицией апокалипсиса). Жажда смыслов свидетельствовала о зацикленности на причинно-следственных связях, их толкования входили в обязательную программу повседневной жизни пуритан. Комета никогда не была просто кометой. Прожженное белье полнилось смыслами. Когда дети Гудвинов корчились и стенали, их отец точно знал, что это наказание за его грехи. Если Пэррис и прочитал божественный укор в конвульсиях своих детей, то вслух он этого не сказал. Окружающие, однако, всё и так поняли. Коттон Мэзер сделал подобное заключение, когда другая его дочь – опасным местом был дом Мэзеров – упала в огонь.
Человеческая хрупкость несла ответственность за суровую местную погоду – стучащий зубами, отморозивший пальцы массачусетский пуританин имел все основания верить, что он слишком много грешил [40]. Нескромное поведение приводило к значительному количеству последствий: так, Инкриз Мэзер считал, что война короля Филипа началась из-за чрезмерного увлечения в колониях шелком и париками. Один священнослужитель из Коннектикута решил, что причина его вдовства крылась в том, что он слишком уж сильно наслаждался сексом с женой. Многие винили в смерти детей свою избыточную к ним привязанность. Небрежение становилось первой рабочей версией всех объяснений – тем более что эти люди страдали от чувства собственной неполноценности. Они не были набожными, как их отцы, идиллическое время прошло. Осипшего кембриджского пастора ругали за плохую проповедь. Не оттого ли у меня болит левое колено, думал Инкриз Мэзер на тридцать четвертом году своего шестидесятичетырехлетнего пасторства, когда ведьмы начали летать над головами, что я недостаточно добросовестно служу Господу? (Как минимум шестнадцать часов каждого дня он проводил у себя в кабинете.) Не бывает слишком много осторожности: однажды Коттон Мэзер случайно забыл произнести имя дочери в утренней молитве – вскоре выяснилось, что часом ранее нянька случайно ее задушила. В 1690 году, увязав страдания Новой Англии с ослаблением семейных привязанностей, Сэмюэл Пэррис вынес этот вопрос на собрание священников в Кембридже. Решение было простым: массачусетское духовенство должно делать все от него зависящее, чтобы «опрашивать, наставлять, предупреждать и наказывать» каждого из прихожан «в соответствии с его семейными обстоятельствами» [41].
Этот бесконечный поиск причинно-следственных связей вел пуританина двумя на первый взгляд противоположными путями. Прежде всего, он делал из него полного энтузиазма сутяжника. До 1690-х в Колонии залива не имелось адвокатов. Не было там места и случайностям. Любая мыслимая обида обязательно доходила до суда, куда, судя по всему, чуть что шли большинство жителей Массачусетса, ведомые одной соблазнительной идеей: если происходит что-то плохое, если ситуация выходит из-под контроля или оборачивается разочарованием – то кто-то где-то непременно в этом виноват [37] . (Кстати, большая часть информации о правоверных салемских фермерах дошла до нас именно благодаря судебным протоколам, своеобразному каталогу их неблаговидных поступков. Это одновременно и впечатляющий конспект крупных и мелких правонарушений, и дань гипертрофированной вере в причину и следствие.) Жители Массачусетса XVII века были не больше склонны к злодеяниям, чем все остальные, просто они больше любили судиться. Даже переписывая официальные протоколы, они оставались дотошными бухгалтерами и любителями сводить счеты. Люди, привыкшие давать показания, те, чье спасение зависело от публичного покаяния, – конечно же, из них получались превосходные свидетели. Никогда не было недостатка в желающих рассказать, что говорилось, или о чем они слышали, будто оно говорилось в прошлом поколении. Постоянная слежка друг за другом могла выглядеть совсем иначе в суде. Коттон Мэзер, призывая в 1692 году паству оставаться друг для друга зоркими сторожами, видимо, имел в виду нечто другое, чем жена Уильяма Кентлбери, залезшая на дерево и приглашавшая подругу присоединиться к слежке за соседкой (которая вытолкала ее мужа со своего участка, зашвыряв его разнообразной утварью) [43].
37
Редкий новоангличанин соглашался с высказыванием тестя Сэмюэла Сьюэлла, ненавидевшего суды: «Я считаю, что закон очень похож на лотерею: много расходов, мало доходов» [42].
И тем не менее, как бы поселенцы ни были бдительны, многое все же у них пропадало – от кобыл и изгородей до добродетели. Долги и пьянство возглавляли список судебных претензий, недалеко от них ушло нарушение границ во всех формах. Что неудивительно, ведь параметры пожалованных поселенцам участков определялись примерно так: «начинается от пня и тянется к востоку на двадцать метров, до столба» или «с востока ограничивается довольно большим черным или горным дубом, стоящим на взгорке у дороги» [44]. Даже когда границы были четко обозначены, домашние животные их игнорировали. Вольно пасущиеся свиньи десятилетиями сеяли в Новой Англии раздор: соседская хрюшка постоянно топтала ваш горох. Даже невозмутимая Ребекка Нёрс одним воскресным утром пришла в ярость, увидев в саду непрошеных парнокопытных гостий, и попросила сына принести ружье (дело Ребекки в итоге осложнилось тем, что владелец скотины вскоре после этого скончался). Прося деревню починить его прогнившую, разваливающуюся изгородь, Пэррис называл ее «возмутительницей спокойствия» между ним и соседями [45]. Каждую весну скот любого из них отправлялся гулять на соседскую сторону. Из года в год в Салеме обсуждалась пасторская изгородь, что – вместе с боязнью нечестивости, голода и вторжений – уместило новоанглийскую проблему в три емких слова.
Такое впечатление, что замки в Массачусетсе XVII века вообще не работали: границы там то и дело нарушались, а в дома вламывались. У салемских фермеров имелись основания поддерживать страх собственных жен оставаться в одиночестве: женщина подвергалась риску нападения соседа, когда ее муж отлучался в погреб за сидром. Осознанно или нет, мужчины регулярно ныряли в чужие кровати (интересно, что на протяжении 1692 года женщины-привидения очень часто беспокоили мужчин по ночам, притом что в реальности нередко случалось как раз обратное). Особенно опасными местами были темные сараи. Одна девушка из Ньюбери заявила насильнику, заманившему ее в хлев, выбив свечу из ее руки, что «скорее даст забодать себя коровам, чем будет осквернена таким придурком, как он» [46]. Подобные стычки обладали мощным разрушительным потенциалом: злые слова спорящих часто превращались в еще более ожесточенную перебранку между их родственниками, которые несли эстафету дальше, от поколения к поколению. Таким образом, вражда Патнэмов с несколькими семействами из Топсфилда за десятилетия приобрела силу цунами, а семья Ребекки Нёрс бесконечно судилась с теми же Патнэмами за землю. Суды, основанные на английском праве, работали весьма эффективно и молниеносно. До тюрьмы доходило редко. Обычно все заканчивалось заманчивой отработкой или возмещением потерь – ну или новым иском.
Наказания были весьма оригинальными, а вот преступления – не очень. Слуги регулярно подвергались словесному и физическому насилию. Они мстили, опустошая погреба, крадя утварь или подбрасывая камни в хозяйские постели [47]. Прежде чем убежать вместе с конем и ботинками хозяина, один слуга сообщил своей госпоже, что она «обычная шлюха, сука с горящим хвостом и жаба попрыгучая». Мало кто подходил к делу настолько творчески, как та девушка, что бросила жабу в кувшин с молоком. Салемского торговца Томаса Мола постоянно вызывали в суд – у него была крайне раздражающая квакерская привычка работать в день отдохновения и требовать того же от прислуги (это видели в окно его лавки) – в 1681 году он оказался там за избиение рабыни. Мол нанес ей тридцать или сорок ударов хлыстом по обнаженной спине. Она потом две недели харкала кровью. Зачем было так жестоко бить девушку, ведь он мог просто ее продать? – спросили его. «Потому что она хорошая служанка», – объяснил Мол, который тихо пересидел события 1692 года, зато после уже не выбирал выражений.
Что суду не всегда удавалось, так это находить смысл в происходящем. Порой в безрассудном поиске причин лучшим объяснением оказывалось вмешательство потусторонних сил. Порой, как указывала группа самых выдающихся священников Новой Англии, оно было единственным объяснением [48]. И бесспорно, наиболее универсальным. Если это не дело рук Сары Гуд, то как еще объяснить падёж деревенского скота? Магия отлично связывала болтающиеся концы, отвечая за что угодно случайное, пугающее и недобрососедское. Как обнаруживал Сэмюэл Пэррис, магия отклоняла божественное правосудие и рассеивала личную ответственность. Дьявол не только давал отдохнуть от причинно-следственных связей, но и предельно ясно выражал себя: при всей их порочности, в его мотивах имелся смысл. Не приходилось спрашивать, чем вы вызвали его недовольство – что было приятнее, чем аналогичная ситуация с гневом небес, – или безразличие. А когда дьявольские махинации проявлялись именно так, как вы ожидали, то быстро становились тем, что вы видели. Своей очевидной наблюдаемостью колдовство сокрушало логические тупики. Оно подтверждало причины недоброжелательства, нейтрализовало пренебрежение, облегчало тревогу. Оно давало железобетонное объяснение, когда все шло прахом буквально к чертям собачьим.