Ведомство страха

Грин Грэм

Сегодняшний ночной налет, по словам газет, был слабый. Сброшено некоторое количество бомб, имеется некоторое количество убитых и раненых, в том числе и смертельно раненных. Но нигде даже самым мелким петитом не упоминалось «Предполагаемое убийство во время спиритического сеанса». Никого не волновала единичная смерть. Роу почувствовал негодование. Когда-то он был героем газетных заголовков, но если бы он стал жертвой сейчас, никто не уделил бы ему места в газетной колонке. Он ощущал себя заброшенным; никому не было дела до такого мизерного происшествия, когда ежедневно шло массовое истребление людей. Быть может, несколько пожилых джентльменов из уголовного розыска, уже переставших понимать, как их обогнало

время, еще стали бы с дозволения покладистого начальства заниматься такой чепухой, как убийство. Они, наверное, составляли бы друг для друга докладные записки, им, пожалуй, даже разрешалось бы посетить «место преступления», но Роу не верил, чтобы результаты их расследования вызвали больше интереса, чем статьи чудаковатых священников, все еще протестующих против теории Дарвина. Он живо представил себе, как их начальство говорит: «Ох уж этот старик имярек. Мы иногда подкидываем ему кое-какие убийства, чтобы его занять. Ведь когда он был моложе, мы относились к таким вещам серьезно, пусть думает, что от него и сейчас есть толк. Результаты дознания?.. Ну да, ему-то и в голову не приходит, что у нас нет времени читать его писанину!»

Прихлебывая кофе, Роу снова и снова листал газету в поисках хотя бы беглого сообщения о том, что случилось; он испытывал даже сочувствие к инспекторам уголовного розыска: ведь он сам был убийца, их современник и человек старомодный; тот кто убил Коста, тоже был человеком их круга. Его раздражал Вилли Хильфе, который с легкостью относился к убийству и даже видел в нем особую пикантность. Но сестра Хильфе не была склонна над этим шутить, не зря она предостерегала Роу и говорила о смерти так, словно смерть все еще что-то значит. Как всякий зверь, который бродит один, Роу сразу почуял, что тут кто-то свой.

Бледная официантка не спускала с него глаз: ему не удалось побриться, и вид у него был такой, что он может уйти, не заплатив. Поразительно, во что тебя превращает ночь в бомбоубежище: одежда его пахла карболкой, будто он ночевал в ночлежке.

Он заплатил по счету и спросил официантку:

– У вас есть телефон?

Она указала ему на аппарат возле кассы, и он набрал номер Реннита. Шаг рискованный, но ему надо было что-то предпринять. Конечно, сейчас еще слишком рано. Было слышно, как звонок дребезжит в пустой комнате, и Роу спросил себя, лежит ли там еще недоеденный бутерброд с сосиской? В эти дни нельзя было поручиться, что телефон зазвонит вообще, за ночь контору могло стереть с лица земли. Теперь он, по крайней мере, знал, что с этой частью света ничего не случилось: «Ортотекс» стоит, как стоял.

Он снова сел за столик, попросил еще кофе и писчей бумаги. Официантка смотрела на него с нарастающим недоверием. Даже в гибнущем мире надо соблюдать условности: заказывать снова, уже заплатив, не принято; требовать же писчую бумагу позволяют себе лишь иностранцы. Она может дать ему лишь листок из своего блокнота для заказов. Условности были куда прочнее нравственных устоев: он ведь поймал себя на том, что ему легче дать себя убить, чем устроить скандал в гостях. Он стал записывать бисерным почерком подробный отчет обо всем, что произошло. Что-то надо предпринять, он не намерен скрываться от властей из-за преступления, которого не совершал, в то время как настоящим преступникам сходит с рук… то, что они хотят, чтобы им сошло с рук. В своем отчете он опустил фамилию Хильфе… Мало ли какие подозрения могут возникнуть у полиции, а ему не хотелось, чтобы его единственный союзник попал за решетку. Он надумал послать свое донесение прямо в Скотланд-ярд.

Роу перечитал письмо, чувствуя на себе подозрительный взгляд официантки; рассказ его казался на редкость неубедительным: кекс, странный визитер, знакомый привкус, – пока дело не дошло до трупа Коста и улик, обличающих

автора письма. Быть может, лучше все-таки не посылать этого письма в полицию, а отправить его кому-нибудь из друзей?.. Но у него нет друзей, если не считать Хильфе… или Реннита. Он двинулся к выходу, но официантка его окликнула:

– Вы не заплатили за кофе.

– Простите, совсем забыл!

Она взяла у него деньги с торжествующим видом: ну разве она была не права! Потом она долго смотрела в окно, на котором стояли пустые блюда для пирожных, наблюдая, как он неуверенно шагает по Хай-стрит.

Ровно в девять часов он снова позвонил из автомата возле станции Стокуэлл и снова услышал, как дребезжит в пустоте звонок. В четверть десятого, когда он позвонил в третий раз, мистер Реннит уже пришел. Роу услышал его настороженный резкий голос:

– Слушаю. Кто спрашивает?

– Это я, Роу.

– Что вы сделали с Джонсом? – сразу набросился на него Роу.

– Я с ним расстался вчера на улице…

– Он не вернулся.

– Может, он еще там сидит…

– Я ему должен жалованье за неделю. Он сказал, что вечером зайдет. Тут что-то не так. Джонс не упустит случая получить с меня деньги, если я их должен.

– За это время случилось кое-что похуже…

– Джонс – моя правая рука, – сказал мистер Реннит. – Что вы с ним сделали?

– Я пошел к миссис Беллэйрс.

– При чем тут она? Мне нужен Джонс.

– Там убили человека.

– Что?

– Полиция думает, что убил его я.

По проводу донесся стон. Маленький жуликоватый человек откусил кусок не по зубам; всю свою жизнь он проплавал как рыба в воде среди своих сомнительных делишек: адюльтеров, компрометирующих писем, а теперь течение вынесло его туда, где охотились акулы. Он ныл:

– Недаром я не хотел браться за ваше дело…

– Вы должны мне посоветовать. Я к вам приду.

– Нет! – Роу слышал, как на том конце провода у человека перехватило дыхание. Тон чуть приметно изменился: – Когда?

– В десять. Реннит, вы меня слушаете? – ему надо было кому-то объяснить. – Реннит, я ни в чем не виноват. Вы должны мне поверить. Я не имею обыкновения убивать людей.

Он, как всегда, почувствовал боль, произнеся слово «убивать», словно прикусил ранку на языке; каждый раз он произносил его как приговор себе. Быть может, если бы его повесили, он нашел бы для себя оправдание в тот миг, когда на шее затягивалась петля, но ему предоставили целую жизнь для того, чтобы он мог размышлять о своем поступке.

Вот и сейчас он о нем размышлял – небритый человек в пыльном костюме, сидя в вагоне подземки между станцией Стокуэлл и Тотенхем-корт-роуд. (Ему пришлось сделать крюк, потому что многие станции метро были закрыты.) Сны, которые он видел ночью, вернули его к прошлому. Он вспомнил, каким он был двадцать лет назад – влюбленным, витающим в облаках, вспомнил без всякой жалости к себе, словно научно рассматривая процесс развития живого организма. В те дни он считал себя способным на героические подвиги и на такую стойкость, что она заставит любимую девушку забыть его неловкие руки и юношеские прыщи на подбородке. Все, казалось ему, сбудется. Можно смеяться над мечтами, но пока у тебя есть возможность мечтать, в тебе могут развиться те качества, о которых ты мечтаешь. Со смерти жены Роу больше не мечтал, даже во время суда он не мечтал о том, чтобы его оправдали. У него словно отсохла та часть мозга, которая управляет способностью мечтать, он был уже не способен на самопожертвование, мужество, добродетель, потому что больше о них не мечтал. Он сознавал свою утрату; мир потерял для него объемность и стал плоским, как бумага. Ему хотелось мечтать, но он был способен теперь только на отчаяние и на хитрость, которая подсказывала ему, что к мистеру Ренниту надо подходить с оглядкой.