Ведун (сборник)
Шрифт:
Вот и сегодня Найдёнка появилась у нас только под вечер, да и то невесёлая какая-то, поникшая. Тихонько так притворила калитку, пошла через двор… Добрыня к ней шагнул – кинулась, прильнула, да как заплачет! Я даже отвернулся сначала: что смотреть, срамота. Добрыня взял её голову в ладони:
– Да что с тобой, желань моя? Обидел кто?
Она долго не отвечала, наконец выговорила со всхлипом:
– Жизномир, братец мой, пуще коситься стал… Говорит, как к тебе, так опять вся кожами провоняю… Гуннару Гуннаровичу пива поднести стыд…
– Так, – сказал Добрыня. И ничего более не добавил.
8
Реки с озёрами
У меня прямо нутро сжалось, когда в снежном вихре возник на чёрной реке чёрный корабль. Так и ударило сперва: Олавов! Потом присмотрелся – не тот, хотя и похожий: такой же узкий да долгий, зловещий. И свирепая морда знакомо щерилась на носу. Увидишь её разок так, как выпало увидеть мне, – не однажды приснится! Пока я смотрел, двое урман сняли эту голову и спрятали её в трюм. Таков был их обычай; не годится пугать добрых духов страны, где собираешься жить.
Тем временем вышел из крепости сам князь, и я догадался – не простые гости пожаловали. А когда вышел с князем Гуннар Чёрный и сбежал к воде едва не вперёд всех, я смекнул: это вернулся из дальнего похода его, Гуннара, корабль. Тот, что он спас тогда, в конце прошлой зимы, в страшном ночном бою. Люди у борта принялись кричать ему по-урмански, махать шапками и руками в кожаных рукавицах. Дело понятное: ведь уходили весной и не знали, увидят ли живого.
Кормщик правил искусно, гребцы старались. Корабль ткнулся носом в берег, и ватажники посыпались через борт в остылую, совсем уже зимнюю воду. Подхватили, подперли качавшуюся лодью, повели её на заснеженную сушу. Я видел – Гуннар Сварт гладил дубовые бортовые доски, норовил впрячься вместе с товарищами. Его с шутками да с прибаутками оттирали в сторонку, отодвигали плечами, явно оберегая. Он же радовался, как мальчишка. С каждым в очередь обнимался. А всех дольше – со светлоголовым молодым бородачом в медвежьем полушубке, что у кормила стоял. Я потом узнал, что это был друг и побратим его по имени Асмунд. Вот он отвёл Гуннара в сторонку и о чём-то спросил – тихо, заботливо. Ладонь к его груди приложил… Гуннар в ответ пожал плечами, мотнул головой.
А сгореть бы огнём земле этой урманской, подумалось мне. Ей и всем людям тем, что на кораблях от неё отбегают!
Рюрик-князь смотрел на них сверху, заложив руки за поясной ремень. С места не двигался. И так честь немалая, что из крепости вышел встречать!
Я потихоньку оглядывал вышедшую с ним дружину и думал о том, что и мне, Даждьбог даст, сыщется когда-нибудь местечко среди этих людей. Буду стоять между ними, такой же, как любой из них, в богатом плаще и крашеных сапогах, и тот самый меч проляжет в кожаных ножнах вдоль бедра, столь же привычный, как собственная рука или, скажем, ещё матерью подаренный оберег… А то не оберег для воина – честный боевой меч!
Урмане под горой разгружали свой корабль, шли наверх: поклониться князю, поднести подарки, привезённые из чужедальних земель, ответ дать, как его, Рюрика, товарами торговали, как честь ладожскую берегли! Шли не порожние, и снег тяжело поскрипывал под сапогами. Неплохо торговали, видать. А может, и грабили кого по дороге, с них станется. И поскольку Гуннар имел во всём этом свою немалую долю – ходить девке Найдёнке при позолоченных бусах на шее. А то и с дорогими жуковиньями на перстах. Не со стеклянными, что усмарь Добрыня дарил. Только захочет ли прилюдно их надевать?.. А что, может, и захочет, девки, они таковы.
А брат Жизномир будет хмуриться туча тучей и спрашивать: это куда ещё опять собралась? К жениху, кожами пропахшему? А не слишком ли зачастила?
Дружина Рюрикова на двунадесяти языках говорила. Были варяги, называвшие князя смешно: кнез. Были свеи, англы, эсты, были даже датчане, с которыми варяги от века то люто дрались, то вместе шли против саксов. Тут брали лучших из тех, кто странствовал сам собой по холодному Варяжскому морю, искал удачливого вождя. А был ли на свете вождь славнее Рюрика из племени вагров?
Ходили за ним и словене, не один Жизномир такой. Но те, с чужаками побратавшись, от обычая прадедовского отплёвываться не поспешили. И оружие держали словенское, и порты-наряды. А Жизномир даже штаны кожаные завёл, будто только-только с корабля! Хотя Рюрик на свой корабль-снекку ни разу его не брал. И Даждьбог весть, возьмёт ли. Однако Жизномир и стоял уже не со своими, а с варягами, пересмеивался с ними. И казалось невольно: заговорит по-словенски, так не чисто заговорит…
Этого я за ним что-то не примечал, пока жил в дружинной избе. Теперь вот приметил. А присмотрелся бы получше, может, ещё бы и бляшку какую урманскую на нём разглядел…
Вовремя же вернулась ватага! На другой день сурово, без шуток, принялся калить деревья настоящий мороз-калинник. Будто не хотел в Ладогу их пускать, да вот самую малость промедлил. Зато теперь лютовал!.. Знать, недаром всю осень так и горели от рябины леса. Не одну замёрзшую пичугу принесу отогревать в дом: уже нынче пел-приговаривал под ногами снег, да и реку сковало… Злой будет зима! Однако не всякое лихо – вовсе уж без добра. Застыла Мутная от одного берега до другого, выбирайся хоть на середину, спускай в зелёную прорубь приманку-наживку на хорошо отточенном крючке да знай следи за кручёным берестяным поплавком! Глядь-поглядь, и натаскал на уху.
Добрыне самому баловаться некогда было. Кормило его ремесло, дорого ценимое, да больно нелёгкое. Не пускало не то что на реку, даже к Найдёне… Зато я ходил на Мутную невозбранно. Видать, приметил Добрыня моё старание в работе. Да и рыбки домой принести – всё же не лишняя…
В тот день я уже пробил себе лунку и только начал разматывать леску, когда от берега донеслось:
– Эй ты, смелый какой, на чужом месте расселся!
Я поднял глаза и признал старого знакомца. Шёл ко мне мальчишка Дражко, тот, что за Гуннаром Чёрным ходил. Прихвостень урманский!.. Не стал я ни вставать перед ним, ни отвечать. Нос не дорос ещё, чтобы я ему отвечал.
У него тоже была в руках удочка. И короткая пешня – долбить лёд. Он остановился в трёх шагах от меня и сказал уже потише, с горькой обидой:
– Был бы жив мой отец, он бы тебя, раба, за уши оттаскал. Он у самого кнеза на снекке кормщиком ходил, вот!
Я промолчал.
– Это моё место, – повторил он, надуваясь. – Поди прочь! А не то хозяину твоему скажу!
Я зло огрызнулся:
– Сам поди прочь, возгря бестолковая!
Он едва не заплакал от унижения и бессилия. Других рыбаков на Мутной было не видать, поди жаловаться, так и послуха не сыщешь. Я смотрел на него исподлобья и почти ждал, чтобы он кинулся на меня с кулаками или вправду побежал к Добрыне, бить челом на холопа неучтивого. Но нет! Драться со мной он был ещё мал, жаловаться – слишком горд. Вот что он сделал: отошёл чуть подальше, за мою спину, и сам встал ко мне спиной. И, наверное, принялся сам себя уговаривать, что здесь-то и было самое лучшее местечко, ещё получше моего. И застучал пешнёй об лёд, пробивая лунку. Потом спустил в воду крючок и замер над ним.