Ведущий в погибель
Шрифт:
– В самом деле? Всего один выживший в пражской зачистке, перебравшийся на жительство в Германию и увидевший Александера в компании отца Бенедикта – и конец всей конспирации. Если такой выживший, умяв пару пьяных прохожих, разоткровенничается со своими… Его, могущего опознать Александера, предположим, убили, или он ушел; и единственный способ выйти на нашего святошу – подбросить Конгрегации дело, где в одном ряду будут стоять она сама, стриги и Ульм, место обитания интересующей их личности. И смерть Хоффманна в таком случае вписывается куда как гладко – ведь реальное расследование им не нужно,
– Вынуждена признать, – вздохнула Адельхайда, прижав пальцы к вискам, и, закрыв глаза, размеренно, глубоко вдохнула. – Жаль, что нельзя возвратиться в прошлое – хотя б наблюдателем, пусть ничего не изменяя, лишь заново услышав все, что было сказано за эти вечера. Быть может, впрямь на какие-то слова мы взглянули бы иначе…
– Разболелась голова? – с преувеличенным состраданием поинтересовался Курт, и она улыбнулась, приоткрыв глаза:
– Думаю, ответ «да» и в моем исполнении тоже прозвучит не особенно убедительно.
Он покинул спальню на втором этаже за час до рассвета, проскользнул по коридорам в свою комнату и рухнул на постель, не раздеваясь; в сон клонило уже давно, но обыкновение не засыпать в присутствии постороннего Курт нарушил лишь однажды – в домике Нессель, единственно по недостатку сил и по причине отсутствия выбора. Проснулся он поздно утром, когда привычные уже подвывания рога созывали к завтраку; в залу он вошел, когда все уже сидели за столом, включая Адельхайду, цветущую и бодрую, словно вся ночь проведена была ею в блаженном сне.
Фогт и фон Эбенхольц с семьей уже покинули замок, торопясь возвратиться домой к середине пятничного дня; фон Хайне, по-прежнему хмурый, сидел на своем прежнем месте, и стриг, подозрительно посвежевший, уже рассказывал что-то фон Лауфенбергу. Граф слушал его неохотно, понуро глядя в стол перед собою, и, подперев рукой голову, апатично отправлял в рот кусок за куском всевозможную снедь.
– Вы неважно выглядите, – заметил Курт, когда отзвучали разрозненные приветствия, и тот поморщился:
– И чувствую себя так же… На мне будто всю ночь черти пахали; голова кружится, сушь во рту и голод просто зверский.
– В вашем возрасте надо быть осторожней с застольями, – дружелюбно посоветовал фон Вегерхоф, с увлеченным интересом рассматривая ногти. – Раньше ложиться, не переутомляться.
– Я еще попирую на твоих похоронах, – огрызнулся фон Лауфенберг. – И выпью по числу собственных лет, и просижу до девятого дня поминок. Молодежь совсем обнаглела…
– Я лишь пытаюсь проявить дружескую заботу, – возразил стриг, едва заметно поведя уголками губ. – На вас просто страшно смотреть; в лице ни кровинки.
– Que c’est abomination [171] , – сквозь любезную улыбку проговорил Курт негромко. – Dans l’enfance toi n’apprendont pas que il est intredit de jouer avec le manger? [172]
– М^ele-toi de tes affaires [173] , –
171
Какая мерзость (фр.).
172
Тебя в детстве не учили, что нельзя играть с едой? (фр.)
173
Не лезь, не суйся не в свое дело, не мешайся (фр.).
– Еn voil`a assez! Qu’est-ce qui vous prend? [174]
– Я уже должен быть дома, – с тоскливым раздражением пробормотал фон Лауфенберг, не обратив, кажется, на них внимания. – И был бы, если б не проспал…
– Наверняка съели что-то не то, – не удержался Курт и умолк, наткнувшись на укоризненный взгляд Адельхайды и насмешливый – стрига.
– Лутгольд, свинтус… – продолжал граф, не поднимая головы от подпирающего ее кулака. – Уже испарился. Обещал, что поедем вместе.
174
А ну, довольно! Что это с вами? (фр.)
– У него дела, – оправдывающе возразила Адельхайда. – Пасхальные празднества на исходе, и заботы ждут…
– Безделье его ждет, – оборвал фон Лауфенберг. – Я еще понимаю наместника – тому есть куда спешить; но Лутгольд… Хотя, майстер инквизитор, – с принужденной глумливостью заметил фон Лауфенберг, – я бы на вашем месте обратил внимание на один факт. Капеллан в его замке отдал Богу душу, а фон Люфтенхаймер не остался здесь и не направился в Ульм в одну из церквей – нет, он поехал домой. То ли потакание прихотям дочери для него важнее церковных таинств, то ли это явные признаки уныния и зарождающегося неверия.
– Приму во внимание, – отозвался Курт с усмешкой и тяжело выдохнул, встряхнув головой: – Что-то и я себя чувствую не лучшим образом. Откровенно говоря, эти замковые горницы ввергают меня в бессонницу…
– Горницы или горничные? – уточнил фон Лауфенберг с вялой ухмылкой, и он укоризненно качнул головой:
– Не надейтесь, граф, даже в таком состоянии я не спутаю вас с замковым капелланом; развлекательных историй не будет. Лучше я выйду на галерею, с вашего позволения, и вдохну воздуха.
– Замковые трапезные залы вам тоже не по душе, майстер инквизитор?
– Как и замковые стены вообще, – согласился Курт дружелюбно; поднявшись, неспешно вышагал на крытый балкон и отступил в сторону, остановясь у перил и глядя на пустующий сегодня двор между садом и главной башней.
– Я бы сказала, что это неприлично, – заметил голос Адельхайды спустя две минуты, и он обернулся, поприветствовав ее короткой улыбкой, – однако это просто больно. Для чего было меня колотить?
– Просто толкнул, – возразил Курт, и та недовольно возразила: