Век хирургов
Шрифт:
Как следует из более поздних сообщений, все билеты на представление к вечеру десятого декабря 1844 года уже были раскуплены. Но среди зрителей находился также один из достопочтеннейших граждан Хартфорда со своей женой. Это был Хорас Уэллс. Ему было всего только двадцать девять лет, но к тому моменту он был уже заслуженным зубным врачом, известным различными изысканиями в области зубного протезирования. Хорас Уэллс был спокойным, скромным и несколько неуклюжим человеком. Но все эти качества уживались с неутомимой страстью изобретать. В свои девятнадцать он начал изучать стоматологию в Бостоне, который тогда считался одним из передовых городов науки в Соединенных Штатах. Но его образование,
Однако Мортон не имел непосредственного отношения ни к событиям десятого декабря в целом, ни к крушению их совместного предприятия в частности. По крайней мере, это единственный возможный вывод, к которому может привести здравый смысл.
Их совместное дело потерпело крах лишь потому, что для установки зубного протеза требовались чрезвычайно болезненные подготовительные работы. До сих пор протезы устанавливались на оставшиеся корни и обломки зубов, а с возникавшим в их ртах уродством люди предпочитали мириться. Новая же методика требовала предварительного удаления остатков зуба. Пациенты боялись боли, а потому неохотно соглашались на подобное лечение.
Вероятно, эта неудача вновь пробудила в вечно и неустанно ищущем Уэллсе его старую мечту о том, чтобы сделать операции безболезненными. И, возможно, сокровенное желание молодого врача и есть объяснение тому парадоксу, что вечером десятого декабря Уэллс был единственным, кто разглядел то, что укрылось от взора всех прочих.
Уэллс взошел на сцену, хотя его жена и делала попытки его удержать. Будучи по натуре мещанкой, она боялась, что это может навредить его репутации. Врожденная тяга Уэллса к знанию и эксперименту, однако, оказалась сильнее ее предрассудков.
Вместе с другими жителями Хартфорда он вдохнул веселящий газ. Как только он очнулся от дурмана и вновь обрел способность ориентироваться в пространстве, сквозь толпу смеющихся, поющих и подпрыгивающих людей он стал пробираться к своему месту.
Теперь он в качестве зрителя наблюдал за разыгравшимся на сцене спектаклем.
И, вглядываясь в происходящее, он заметил – это, несомненно, была случайность, но одна из тех случайностей, которые создают историю, – как один из хартфордцев, Сэмюэл Кули, вдохнул газ и вскоре после того стал пошатываться, пританцовывать и напевать. Во время одного из танцевальных маневров он ударился ногой о край лавки.
Удар был такой невероятной силы, что Уэллсу даже показалось, что он слышал треск. Уэллс невольно вздрогнул, будто бы он ушиб и повредил собственную ногу. По своему опыту он знал, какую нестерпимую боль вызывают подобные повреждения, а потому ожидал, что от дурмана Кули не останется и следа, что тот начнет кричать и ухватится за саднящую голень. Но ничего похожего не произошло. Кули продолжил танцевать. Кули пел. Кули беззаботно хохотал.
И тогда в голове Хораса Уэллса родилась мысль, с которой началась новая эпоха в истории медицины и хирургии. Если можно так выразиться, это был решающий момент для Хораса Уэллса. Он пришел к простому умозаключению, к которому, в общем-то,
Теперь Уэллс наблюдал только за Кули, за каждым его шагом, который он делал на пути к пробуждению от дурмана.
Через несколько минут после удара Кули покинул сцену. Доволен и даже весел, он уверенным шагом, будто бы не чувствуя боли, направился к своему месту. Кули расположился на одном из верхних рядов, чтобы, как и Уэллс, понаблюдать за происходящим на сцене.
На этот раз Уэллс не удержался на своем месте – он поднялся и устремился туда, где сидел его знакомый. Собранные позже свидетельства вполне последовательны и приблизительно так описывают состоявшийся между ними разговор:
«Сэм, – обратился к нему Уэллс, – разве вы не поранились, когда ударились о ту лавку?»
Кули с удивлением взглянул на него. «Какую лавку?» – спросил он.
«Вон ту лавку, – объяснил Уэллс, указывая рукой вниз, на сцену, – вы ударились о нее ногой. Должно быть, у вас сильный ушиб…»
«Ногой? Я? – рассмеялся Кули. – Ведь это же не какая-нибудь дурная шутка?» Все еще сотрясаясь от смеха, он склонился к своей ноге, повыше закатал штаны и – замер, не довершив своего движения. Его нога кровоточила. Рана проходила наискосок по всей голени.
Несколько сидящих по соседству зрителей насторожились и развернули головы к Кули и Уэллсу. Позже они рассказали, что Уэллс будто бы застыл, растерянно глядя на пораненную голень. Он еще раз пробормотал свой вопрос: «Сэм, и вы действительно не чувствуете никакой боли?» После того он вдруг обратился к другому жителю Хартфорда, Дэвиду Кларку. Кларк был весьма удивлен необычным, почти пугающим выражением голубых глаз Уэллса и услышал из его уст фразу, которую он повторит впоследствии еще не один раз с гордостью человека, по воле случая ставшего свидетелем удивительного, революционного события.
«Дэвид, – проговорил Уэллс, – я хочу кое-что рассказать вам. Я полагаю, что можно вырвать человеку зуб или ампутировать ему ногу, не подвергая его физическим мукам, если перед тем он вдохнет веселящий газ…»
Как пожаловалась позже миссис Уэллс, с того самого момента ее муж совершенно потерял связь с действительностью. Как только представление подошло к концу, Уэллс поспешил к Колтону, его организатору. Он попросил его следующим утром заглянуть к нему в клинику и захватить с собой запас веселящего газа. Тогда же, не в состоянии удержаться, он в подробностях рассказал ему о своем изобретении. И Колтон тоже загорелся этой идеей, которой буквально пылало все существо Уэллса. Он был лихорадочно возбужден скорым воплощением его задумки – он с нетерпением ждал возможности на практике проверить свое предположение о болеутоляющем действии веселящего газа. Совершенно растерянный, он отвез жену домой. Уже ночью он отправился на поиски своего ассистента Риггса, чтобы посвятить его в свой замысел.
Вместе они просидели до самых предрассветных сумерек, обсуждая волей-неволей возникающие вопросы: следует ли привязывать или удерживать одурманенного пациента, чтобы вырвать ему зуб? Или, вдохнув большой объем газа, он и сам теряет всякую чувствительность и подвижность?
Пробудится ли снова тот, кто под влиянием веселящего газа – как тогда представлял себе Уэллс – сделался «мертвецки пьян»?
«Есть только один путь… – сказал Уэллс, когда уже забрезжил рассвет, – меня давно беспокоит зуб мудрости. Колтон позаботился бы о том, чтобы я вдохнул ровно столько газа, сколько требуется, чтобы перестать ощущать боль или потерять сознание. А вы, Джон, попытаетесь удалить мой зуб…»