Век хирургов
Шрифт:
Я и сейчас помню ту минуту, когда я впервые с благоговением взглянул на обтянутый красной материей, переведенный в горизонтальное положение операционный стол и на расположенные полукругом восходящие ряды скамеек для студентов и прочих посторонних наблюдателей. Мы, новички, испытывали тогда эмоции, полностью противоположные выжидательно-злорадному интересу, поскольку при первой хирургической демонстрации в студенческие годы едва ли хоть раз обходилось без обморока или, по меньшей мере, предобморочной бледности. Частенько случалось также, что наблюдающие, дрожа от ужаса и подавляя тошноту, покидали операционную. Служителям больницы было поручено быть особенно внимательными по отношению к новичкам и сразу же выводить из зала всех первокурсников с признаками головокружения и дурноты, которых затем следовало укладывать на заранее подготовленные снаружи кровати с пышно взбитыми подушками.
Уже в возрасте двенадцати лет, стоя подле моего отца, я услышал первые жалобы, первые стоны, первые крики его пациентов. Все эти проявления муки я воспринимал как вполне естественных спутников любой операции, и именно это давало мне
Было ровно десять часов, когда в операционную вошел Варрен в сопровождении Джорджа Хейварда, профессора клинической хирургии, и некоего неизвестного мне тогда местного хирурга и ассистента. На тот момент Варрену шел уже пятьдесят седьмой год. Он был худ, узкоплеч и невысок. Тонкую шею он прятал под легким платком, повязанным высоко под подбородком. Лицо его, обрамленное сверху жидкими седыми волосами, было гладко выбрито, имело выражение холодности и удивительного самообладания. Костюм его был подобран с чрезвычайным тщанием, даже еще большим, чем это было принято у среднестатистических джентльменов Новой Англии из лучших семей. Его возникновение в дверях и его проход до операционного стола имели в своей манере нечто величавое и торжественное. Его поведение и каждое из его движений казались точно выверенными, и это первое впечатление было абсолютно справедливым, хотя он, в отличие от всех прочих хирургов, гордых своим умением проворно рассекать живые ткани, не ставил во время операции рядом с собой секундомер. Но и без того Варрен умел мастерски распоряжаться временем и был врагом каждому, кто пренебрегал секундами, – им управлял холодный, расчетливый ум, который выдавали не менее холодные светлые глаза. Варрен изучал медицину в Европе, и его студенческие годы пришлись на начало XIX века. В лондонской больнице Гайс Хоспитал, чьи операционные, к которым некогда применяли возвышенные эпитеты, вошли в современную историю как угрюмые, кишащие заразой пещеры, он, в соответствии с традициями того времени, занимал пост «дрессера», или ассистента, приносивший ему пятьдесят фунтов дохода и дававший право проводить несложные хирургические операции, в то время как должность «волкера», или совершающего обходы врача, вознаграждалась лишь двадцатью пятью фунтами и предоставляла возможность всего только наблюдать за операциями. Варрен учился у Уильяма и Эстли Куперов. Тогда британские хирурги стремились постигнуть тайны человеческого тела и во благо науки превращались в похитителей трупов или распорядителей целых шаек осквернителей кладбищ – только бы добыть тела для своих анатомических театров, чему препятствовали устаревшие запреты. В те дни и в Варрене пробудилась тяга к анатомическим исследованиям. До своего возвращения на родину, в Бостон, Варрен успел взять от Европы все знания, которые она только могла ему дать. По прибытии он продолжил работу своего отца, доктора Джона Варрена. В новой Англии его хирургическим талантом восхищались, и его манера, ввиду его же холодности и склонности к дотошному планированию, не имела ничего общего с внешне безупречной виртуозностью французов, с которой позже познакомился и я сам. Но она полностью отвечала мировым стандартам хирургии.
В десять часов два санитара внесли первого пациента и расположили его на столе – в центре так называемой операционной арены – ногами к восходящим рядам скамеек. Варрен не обмолвился ни единым словом. Он молча стоял рядом с Хейвардом, своим кудрявым ассистентом, торжественными жестами избавляясь от элегантного платья. Позже он приказал «дрессеру» подать ему другой, изрядно поношенный костюм, без просвета покрытый пятнами высохшей крови – следами сотен, а может, и тысяч минувших операций. Когда пациент, грузный мужчина, в выражении лица которого я прочел волнение и страх, был уложен на деревянный операционный стол, тонкие губы Варрена пошевелились, чтобы рассказать об особенностях случая.
У него был вывих бедра, которым долгое время никто не занимался, отчего кости срослись в крайне неестественном положении. Чтобы вернуть ему способность двигаться, бедро предстояло выправить. Санитары обвязали ногу прочным тросом, конец которого они закрепили на надежной опоре, поднимавшейся из пола между боковым входом и скамейками наблюдателей. На бедре пациента были зафиксированы грубой кожи ремни, которые соединялись с противоположной балкой вторым тросом. На нем был подвешен полиспаст. Когда санитар потянул за трос, внутри полиспаста тут же что-то завизжало. В следующую же секунду донесся первый возглас больного. Он был громок и прокатился по всей операционной, отражаясь от стен. Санитары продолжали натягивать трос. Пациент разметался на операционном столе. По его лицу устремились ручейки пота. Скрежет его зубов, стиснутых, еще когда из его горла вырвался первый крик, был слышен даже на самых верхних скамьях. По мере того как канат натягивался все туже и туже, мне все чаще казалось, что тело мужчины парит над столом. Санитары стали тянуть с новой силой. Вдруг мужчина принялся колотить себя руками, разомкнул бескровные губы и издал страшный звериный рев.
Варрен не пошевелился. Я заметил, что сидевший передо мной студент, смертельно бледный, начал сползать со своего места. Санитары продолжили свою работу. По истечении десяти минут, невообразимо долгих десяти минут, Варрен подал знак рукой. Санитары поправили что-то внутри полиспаста и высвободили небольшой участок троса, что заставило больного рухнуть обратно на стол, хотя тросы все еще были натянуты достаточно туго – так, чтобы пациент не мог высвободиться. Он тяжело дышал, и казалось, что все его тело свело в оборонительной судороге. С абсолютно неподвижным, непроницаемым лицом Варрен осмотрел области тазобедренного сустава и большой берцовой кости. Последняя ничуть не изменила своего первоначального неестественного положения. Варрен распорядился еще немного ослабить трос и уложить пациента иначе, немного повернув набок. Затем он кивнул одному из «дрессеров». Тот принес длинную черную сигару и почти до половины ввел ее в задний проход пациента. Тогда мне еще не был известен этот странный метод, которым пользовались, чтобы добиться расслабления сведенных мышц. Поэтому введение сигары показалось мне настолько гротескным, что на несколько секунд я совершенно забыл об ужасной атмосфере всего происходящего. В результате экспериментов удалось установить, что никотиновое отравление вследствие злоупотребления табаком может вызвать расслабление большей части мышечного аппарата. Реакция медиков не заставила себя долго ждать: в некоторых случаях, когда предстояла сложная операция на области, покрытой плотным слоем мышечной ткани, в кишку впрыскивали табачный отвар, где он тут же всасывался и в большинстве случаев имел желаемый эффект. Действие никотина после этого удачного впрыскивания почти никак нельзя было проконтролировать. Зачастую после успешной операции он приводил к смертельным отравлениям. Поэтому врачи додумались до простого введения в прямую кишку крепкой сигары. Но всасывание в данном случае занимало несколько больше времени. Но зато сигару можно было изъять, как только никотин возымеет свое действие. Варрен был первым врачом, который на моей памяти применял этот метод.
Варрен распорядился не трогать пациента в течение десяти минут, чтобы дать никотину всосаться. Точно по истечении десятой минуты санитары возобновили свою работу с полиспастом. Лицо пациента, тем не менее, выглядело спокойным и преисполненным самообладания. Но уже через полминуты оно снова исказилось. Раздался первый крик – и за ним следовали все новые и новые, постепенно ослабевающие, но ни на секунду не дающие забыть о его страданиях. Два других студента прокрались вон из зала, согнув спины и с силой прижимая ладони к лицу. Мне самому на несколько мгновений пришлось поднять глаза к потолку, потому что мне показалось, что я не могу больше переносить вида всех этих пыток. Но даже когда мои глаза не видели терзаний больного, мои уши продолжали слышать, и я не мог не знать, что происходит на арене.
Прошло двадцать минут. За все это время санитары сделали всего одну короткую паузу, когда Варрен еще раз осмотрел сустав и берцовую кость, счел все усилия безрезультатными и распорядился приступить к третьей попытке. После введения сигары прошло около тридцати минут, на протяжении которых санитары продолжали тщетно натягивать тросы. Когда не оправдались и эти усилия, Варрен сдался. Пока высвобождали ненужные больше веревки и снимали полиспаст, а наполовину обезумевшего от боли пациента с кровоподтеками на груди и бедре выносили из операционной, Варрен объяснил, что этот мужчина слишком поздно обратился к нему за лечением.
Варрен, видимо, неудовлетворенный завершившейся конфузом сценой, приступил к следующему случаю. Пятидесятилетняя женщина с опухолью груди была уложена в операционное кресло. Как это обычно случается, она оттягивала операцию, пока не почувствовала себя совсем худо. Она постоянно жаловалась на боли, казалась сильно изможденной, кожа ее имела бледно-желтоватый оттенок, а во взгляде застыло ожидание смерти и страх перед ней. Два санитара заняли место у изголовья кресла и положили руки на исхудавшие плечи женщины. Один из присутствовавших хирургов, как раз тот, имени которого я не знал, пояснил, что пациентка уже получила сто капель опиума. Варрен слегка засучил манжеты своего платья и, не вымыв и даже не протерев рук, взялся за скальпель, одновременно с пациенткой внесенный в операционную на деревянном столике, на котором также размещались прочие скальпели, ножницы, щипцы, иглы, губки, шелковые нити, кожаный жгут, хлопчатобумажная корпия, перевязочная бечева, три емкости с водой и бутылка бренди. В лучшем случае инструменты начисто вытирали. Корпию для перевязки доставали из угловой каморки, на полу которой она была свалена в кучу.
Большим пальцем Варрен ощупал лезвие ножа. Затем быстрым движением он рассек кожу на груди пациентки и удлинил разрез вплоть до подмышечной впадины. Когда пациентка вскрикнула – несмотря на полученный опий – и так крепко обхватила себя руками, что оба санитара были вынуждены грубо прижать ее к креслу, Варрен уже вырезал участки кожи, которые были затронуты опухолью. Не обращая ровным счетом никакого внимания на душераздирающие крики пациентки, он отбрасывал их в сторону, тем самым высвобождая пораженную молочную железу и, согласно современным представлениям, совершенно недоступную часть подкрыльцовой железы. Кровь из разъятых артерий заливала его руки и рукава. Хейвард, ассистировавший ему, подхватил крючками несколько артерий и перевязал их при помощи специальной бечевы, которую один из «дрессеров» проворным движением предварительно протянул через кусок воска. Пока он пытался остановить прочие более мелкие кровотечения при помощи губок, громкие возгласы женщины неожиданно затихли. Теперь она лишь жалобно стонала. Ее тело ослабело и обмякло. Вся она оцепенела, будто бы пережила сильное потрясение. Пальцы Хейварда стали двигаться быстрее. Губки спешно окунались в емкости с холодной, окрашенной кровью водой. Некоторые из них падали на пол, но тут же подхватывались, быстро ополаскивались и снова отправлялись в рану. Когда кровотечение стихло и концы перевязочной бечевы, которыми были перехвачены крупные сосуды, вытянули из угла операционной раны, Варрен стянул соединительную ткань несколькими стежками и наклеил пластырь на соединенные края кожи. Когда он наложил сверху немного копры, тело пациентки вдруг по необъяснимым причинам содрогнулось, и ее бескровное, бледное лицо скатилось набок. Хейвард схватил емкость с водой и вылил ее содержимое на голову больной.