Век кино. Дом с дракончиком
Шрифт:
— Что?.. А! Клубный, мы с Бобом занимаемся восточной борьбой.
— Теперь моя очередь задавать вопросы. Согласны?
— Я готов.
— Прекрасно. Какие отношения связывали вас с Любавской?
— Ничего меня не связывало. Я любил ее фильмы — не гениальные, но эффектные, нервные. В том смысле, что некий нерв нашего безумного времени она умела затронуть. Ненавязчиво, без «чернухи». Лет пять назад мельком познакомились в Доме кино, с тех пор я с ней здороваюсь.
— А она?
— Кивала в ответ. Ну, известная иерархия: знаменитый режиссер —
— Вы же заехали на минуту.
— Ну и что? Элементарная любезность требовала предложить даме услугу. Вскоре и уехал, если вы помните.
— Куда?
— В «Художественный», на премьеру фильма «Страсти по доллару», режиссера вы, конечно, знаете. — Василевич назвал известнейшее в киномире имя, да и про ленту я слыхал. — Вас, должно быть, заботит мое алиби: там меня видели и смогут мое присутствие удостоверить.
— Сколько шел фильм?
— С одиннадцати до двух. Две серии.
— Ночная премьера?
— Для рекламы. Для столичного бомонда в пользу бедных. Режиссер занимается благотворительностью.
«За три часа, — размышлял я, — можно смотаться в Молчановку и обратно и еще время останется. Только зачем? Чтобы компьютер выключить?..»
— Вы позвонили Любавским в воскресенье вечером.
— В клубе Виктория Павловна дала мне домашний телефон и попросила позвонить: у нее ко мне есть дело.
— Именно седьмого позвонить?
— Да нет, вообще… Глупо получилось: я услышал мужской голос… какой-то истеричный, и положил трубку.
— Почему?
— Как-то импульсивно.
— Решили, что не туда попали?
— Наверное… Неудобно признаваться, но я ощутил страх, точнее, мне передался чужой ужас и трансформировался в неопределенное, но сильное чувство тревоги. Следом раздался звонок, я схватил трубку — молчание в ответ.
— Вы догадались, что это Любавский?
— Я не узнал его голос, хотя мы слегка знакомы по Союзу кинематографистов, но он кричал так истошно, странно.
— Больше вы Любавским не звонили?
— Нет.
— Лев Эдуардович… то бишь, Лев. По вашим словам, вы не имели никаких особых отношений ни с Викой, ни с Самсоном, по сути, вообще никаких.
— Верно.
— Однако впечатление складывается иное. Откуда столько эмоций? Страх, тревога, любопытство… меня вы у черта на куличках разыскали.
— Рассказ Бориса… Он потрясен, как ребенок сказкой, но и меня пробрало.
С чего бы так? История, конечно, захватывающая, но для меня, для меня (словно некто встряхнул и откупорил склянку со старинным настоем «любовного напитка»), а для постороннего… Я искоса посмотрел на сценариста за рулем, то есть обеими руками держался он за руль, так что костяшки пальцев побелели; квадратный подбородок целеустремленно выдвинут вперед. Я пробормотал, проверяя его реакцию:
— Два сценариста и режиссер.
— Что? — Он шевельнулся, руки соскользнули с руля.
— Виктория ничего не делает просто так. Она увлекла вас в клуб, попросила позвонить… Вы ей понравились как мужчина.
— Нашелся получше, — он усмехнулся, — ведь почти сразу она переключилась на вас.
— Это да. А что, если вы понадобились ей в качестве профессионального литератора?
— При живом-то муже?
Он опять усмехнулся, но в зеркальце я поймал его глаза — холодный зоркий блеск, беспощадный… Внимание, крутой поворот!
— За воскресным ужином ваш друг проговорился: прошел слушок, идеи носятся в воздухе… Вы задумали экранизацию «Египетских ночей»?
— Толку-то! Кому из режиссеров ни предлагал — все отказались. Денег нет.
— Действие происходит в наши дни?
— Да, да, задумал! Именно в том аспекте, о котором рассказал мне сегодня Боб… Точнее, Рита, ей безумно понравилось.
— Плагиат?
— Исключено! О моих планах никто не знал.
— А Боря с Ритой?
— Никто!
— Вы удивились, когда в клубе Виктория заговорила с вами о пушкинской экранизации?
— Да нет, идеи действительно носятся в воздухе… Но вот их конкретизация: перенос основного действия, чередование «древних» сцен с современными, наконец — «душа поэта», осуществляющая связь времен… Уникальное совпадение.
— А что Любавская сказала вам в клубе?
— Я поинтересовался: над чем сейчас работаете? Она улыбнулась: «Под большим секретом: замахнулись на „Египетские ночи“». Я воспринял нормально: что ж, опередили. Даже, помните, познакомил ее с Вольновым, он бы справился.
— Помню.
— А когда пошел на выход, она тоже поднялась, говорит: «Пообщаться, что ли, с вашим Борисом…»
— Вы, однако, великодушны.
— В работе я жесток, как волк, но умею вовремя отступиться. Все было нормально, покуда я не узнал подробностей…
— Не совсем нормально, Лев. Вернувшись через минуту к столику, Вика сказала, что пригласила Вольнова на дачу. Но, по его словам, она не подходила к нему, они не виделись. Как вы думаете, кто соврал?
— Борьке-то зачем? Наоборот, он в воскресенье попросту навязался… Впрочем, а ей зачем?
— Например, скрыть прощание с вами, какой-то общий ваш секрет.
— Никаких секретов! Когда мы проходили между столиками, я, в продолжении разговора о Вольнове, назвал его «гением перевоплощений». Она говорит: «У меня уже есть кое-кто на примете, надо сравнить, подумать, позвоните мне на днях».
— Она назвала другую кандидатуру?
— Нет.
— У вас уже готовый сценарий?
— Готовый! — проговорил он с едва сдерживаемой яростью, глубоко задето, видать, болезненное самолюбие. — Держа в уме грядущее двухсотлетие, я почитывал Пушкина. В марте вдруг пришла идея, заложил ее в компьютер. Ну, стал работать и искать режиссера.