Век Наполеона. Реконструкция эпохи

Тепляков Сергей Александрович

Ларрей на картине орудует чем-то вроде гигантских клещей с загнутыми по форме руки остриями, пытаясь, видимо, перекусить кость. Правда, в наборах хирургических инструментов того времени подобных «кусачек» нам видеть не довелось. Возможно, кто-то из врачей, и правда, предпочитал клещи, но большинство перепиливало кость ножовкой (формой похожа на нынешние ножовки по металлу). Так как анестезии не было, то хирурги старались работать как можно быстрее, однако даже Ларрей под Бородиным, где, пишут, он достиг необычайной скорости и автоматизма, тратил на ампутацию семь минут. (Впрочем, английский представитель при русской армии Томас Вильсон, описывая, как в Тарутино хирург русской армии Яков Виллие отнимал руку раненому казаку,

отмечает: «у доктора Виллие ушло на все меньше четырех минут»).

Бывали и другие доктора. В 1812 году в сражении при Арапилах в Испании маршал Мармон был тяжелейшим образом ранен: осколки ядра раздробили ему руку и пробили, как писал сам Мармон, «две широких и глубоких раны с правой стороны в пояснице». На вопрос маршала, придется ли ампутировать руку, доктор Фабр отвечал: «Если я отрежу вам руку, вы не умрете и через шесть недель опять будете в седле, но руки у вас уже никогда не будет. Если я не отрежу вам руку, вы будете долго страдать и есть вероятность, что вы умрете. Но вы – храбрый человек, и мне кажется, что стоит побороться за свой шанс, чтобы потом не быть всю жизнь калекой». Мармон, как известно, выжил. И рука ему пригодилась: в марте 1814 года именно Мармон подписал капитуляцию Парижа.

Интересно, что Ларрей в Египте видел и сам применял повязку, с помощью которой там лечили переломы: ткань пропитывалась особым составом (по рецепту Ларрея – яичный белок, камфарный спирт и свинцовый сахар), который, затвердев, образовывал вокруг сломанной конечности каркас. Правда, эта повязка не создавала равномерного кругового давления, и иногда кость при срастании искривлялась. Но ведь и гипс в конце концов был известен с давних времен – что же мешало начать гипсовать переломы на 40 лет раньше, чем это начал делать Пирогов?

Страх перед антоновым огнем – это только часть ответа. Главная причина состоит в том, что в наполеоновскую эпоху военная медицина отставала от потребностей войны как в способах и методах лечения, так и (может быть, главное) в численности медицинского персонала. От этого врачи вынуждены были делать самое простое.

С другой стороны, человеческий потенциал воюющих государств в эту эпоху еще не был исчерпан, поэтому никому – ни Наполеону, ни Ларрею, ни Виллие, – даже в голову не приходило, что задача военной медицины – не калечить, а лечить, что тяжело раненые в общем-то могут вернуться в строй. Зачем возиться с раненым, если на его место можно призвать новобранца?

В конце эпохи вопрос этот по причине истощения государств вот-вот мог стать актуальным (в России тогда в армию брали и косых, и сухоруких, и даже беззубых – лишь бы имелись передние зубы, чтобы можно было скусывать патрон), однако в 1815 году возвращение Наполеона кончилось на поле Ватерлоо.

Процент возвращавшихся в строй после ранения или болезни был невелик даже по самым радужным рапортам. Так, в декабре 1812 года главнокомандующий русской армией Михаил Кутузов писал царю: «Выздоровевших из разных госпиталей и отсталых, по дорогам собранных, которых подлинное число определить не могу, но надеюсь, что таковых прибудет в скорости не менее 20.000». Надо отметить осторожность Кутузова («подлинное число определить не могу», «надеюсь»). Вполне вероятно, цифрой в 20 тысяч он хотел хоть как-то подправить горестные цифры: русская армия, выйдя в октябре из Тарутина в числе 100 тысяч человек, к Вильно имела в своих рядах только 20 тысяч, и это при том, что Кутузов всячески уклонялся от боя с французами. Даже при оптимистической цифре вернувшихся в строй получалось, что около 60 тысяч либо погибли, либо больны и ранены, либо разбежались.

Только в конце XIX века, когда армии стали большими, а войны долгими, взгляды военной медицины изменились – главным для нее стало вылечить солдата и вернуть его на войну.

4

Помощь раненым

в те времена была чистым актом человеколюбия, при котором человека спасали не для армии и не для войны, а для него самого. В результате и организована эта помощь у всех воюющих сторон была в общем-то кое-как.

Нельзя сказать, что ее не было вообще (точно так же, как нельзя сказать, что, например, на «Титанике» вообще не было шлюпок). В принципе медицинская помощь была организована при всех армиях. Французская система помощи раненым началась с Пьера-Франсуа Перси, главного хирурга Рейнской армии, создавшего «передовые подвижные хирургические отряды», которые прямо во время битвы выносили раненых на специально изобретенных Перси носилках. Новаторством было все – и носилки, и работа санитаров во время боя – прежде раненых выносили только после него. Ларрей добавил к системе Перси легкие повозки – так родились «амбулансы». Пишут, что Ларрей придумал их, увидев конную артиллерию.

Однако система убийства совершенствовалась быстрее систем спасения, так что, повторюсь, возможности военной медицины изрядно отставали от потребностей армии. Француз Луи-Гийом Пюибюск, в Русскую кампанию служивший интендантом, сетовал: «Прежде, бывало, ни один генерал не вступит в сражение, не имея при себе лазаретных фур, а теперь все иначе: кровопролитнейшие сражения начинают когда угодно, и горе раненым – зачем они не дали себя убить. Несчастные отдали бы последнюю рубашку для перевязки ран, теперь у них нет ни лоскутка, и самые легкие раны делаются смертельными».

У русских имелась система Якова Виллие. Согласно его «Положению для временных военных госпиталей при Большой Действующей армии», выпущенному в 1812 году, госпитали делились на развозные, подвижные и главные. По Положению, первую помощь еще на поле боя раненый получал от хирургов, которые на легких повозках с некоторым набором медикаментов следовали за войсками. Далее раненый попадал в «лазаретный обоз» (подвижной госпиталь). При легком ранении он в нем и оставался, при тяжелом – переводился в главный подвижной госпиталь. Пишут, что эта система была «прогрессивной для своей эпохи». Однако не пишут, что судя по воспоминаниям, она в большей степени оставалась на бумаге, и спасение утопающих все равно чаще всего было делом рук самих утопающих.

Раненый на Бородинском поле во время боя за флеши генерал граф Михайла Воронцов писал: «Мне перевязали рану прямо на поле, извлекли пулю и первые три или четыре версты везли в небольшой крестьянской телеге, одно из колес которой было сбито пушечным ядром, и мы умудрялись ехать на оставшихся трех».

Если так эвакуировали генерала, наследника одного из самых больших состояний России, то понятно, что офицеры и тем более нижние чины могли рассчитывать только на себя и на помощь товарищей. В некоторых сражениях помощников при одном раненом могло быть двое-трое – солдаты использовали относительно честный способ улизнуть из-под огня – но под Бородиным, проводив товарища, многие шли обратно в огонь. Когда раненый юнкер Авраам Норов, с помощью бомбардира Козлова добравшийся до лазарета, просил его остаться рядом, тот ответил: «Позвольте вернуться на батарею: людей много бьет, всякий человек нужен», – и снова вернулся в огонь.

Поведение русских раненых после Бородина показывает, что они не обольщались насчет возможности получить медицинскую помощь. По описанию Муравьева, кто мог идти, шел сам. Многие разбредались в стороны, рассчитывая, что им помогут в окрестных деревнях. «Лекарей недоставало. Были между ними и такие, которые уезжали в Можайск, чтобы передохнуть от переносимых ими трудов (у людей, видимо, просто сдавали нервы, но тогда и слова такого не знали – СТ.), отчего случилось, что большое число раненых оставалось без пособия. Хотя и много было заготовлено подвод, но их и на десятую долю раненых недостало…», – пишет Муравьев.