Век Зверева
Шрифт:
Зверев и Охотовед в бункере рассказчика
В час, когда время застряло где-то в пути, когда замедлилось его течение, а многим показалось, что оно остановилось вовсе, и спали незабвенные в теплых домах и холодных, в комнатах и бараках, на плацкартных полках и скамейках в скверах, ибо не у каждого уже был теперь дом, — под половицами и под фанерой, под бетоном и под асфальтом, под плитами космодромов и коврами высоких кабинетов зашептались мыши.
Амбарные твари дождались своего часа, очнулись от анабиоза,
И даже серые и черные коты и кошки, хранители покоя людей, сбились в опасливые стаи и ждали подачек. Они не могли более охотиться. Они постигли истину этого постыдного времени.
А наверх уже лезли, прогрызая туннели и входы, серые обитатели сытого Дна. Должно быть, и там случилась непогода, и они искали теплого угла, занимая чужой и ранее невозможный.
Нам опостылели песни сверчков, и пришло бессверчковое время. И тогда дни обернулись серым бременем, а ночи прокушены были до мозжечка.
Под пассажирами в серых халатах скрипели половицы. Наверх серых, наверх! Вот оно, их время! Оно хвостато…
Наши комнаты превратились в наши ночные больницы.
Мы, забывая про Закон, пресмыкались. Вы помните этот закон? Диалектический материализм помните? Это там, где вверх! По спирали! Вы не помните ни черта. И потому направляясь ночью испить водицы, наступаете на мышь, которая занимается осмотром вашего бывшего жилья. И вы возвращаетесь в свою, покуда, постель уже по исчезающей и жалящей грани.
Вспомните про проблему яйца. В гигантском инкубаторе сквозь скорлупу просвечивают пятипалые когтистые лапы.
В час, когда время застряло в пути и есть только незабвенные осквернители праха, в час, когда сны возвращаются в норы, — что ссоры и дрязги мышиные для нас, в час постижения нового утра, серого и холодного? В этот час мы забываемся, и на наших призрачных лбах выступает влага…
— Когда это началось для тебя, Охотовед?
— У меня есть имя, но это, в принципе, не важно. Завтра мы с тобой разойдемся по своим секторам и, возможно, не встретимся более.
— Ты — вечен. Это скорей всего со мной произойдет нелепица.
— Я устал, Юрий Иванович.
— Вот закончится прусская кампания, и отдохнешь.
— Для меня все начиналось так… По утрам у моря гуляла собака.
— У какого моря, у Черного?
— У того, которое гораздо ближе. Все начинается в этих дюнах, и все здесь заканчивается. Этот водоем имеет какое-то важное значение для всех времен и народов.
Так вот. По утрам старик с собакой, старой и доброй породы, гулял в этих самых дюнах. Собаку звали смешно — Гертрудой, как и… литовских спецов по оружию. Море лизало лапы собачьи и ботинки старика. Оно было пока еще летним и спокойным. Плакать хотелось пока только собаке. Это — как выть перед покойником. Потом они возвращались домой. Старик на свой
На пляжах тем временем еще продолжалось веселье и песчаные замки, построенные детьми, стояли незыблемо. Но беспокойство приходило к птицам, и они ощущали свое спасение в полете на Юг.
Я увидел тогда большую, как облако, и очень странную птицу. И не было для нее названия. Но она летела над морем, как раньше, она всегда летела над ним, и просто мы давно уже не поднимали головы к небу. И мы думали, что закрылись открытые прежде страны, и потому птицы изменили маршрут. Но и у птиц нельзя было спросить, что происходит. Они бы просто не удостоили нас внимания.
Я выходил из лета. Я года уже не помню. Не помню года той проклятой осени, когда явственно и подло проступило время перемен.
Воды моря были глубоки и хрустальны, стоило только войти в него подальше от берега, но было уже холодно.
Бесконечный сюжет, и, как через госпитальное окно в хрестоматийный и великий миг, я видел, как на дне качаются блики осеннего солнца. И по бликам этим ступала женщина, подобная золотой былинке.
Ее обнимали своды небесные, и принимали бездонные воды. В миг этот пришла иллюзия свободы, но плохая погода, наставшая вскоре, сделала мир безиллюзорным.
— А кто был этим стариком?
— Почему был. Он есть. Ян Арвидович Скудикис. Неприметный старичок из Либавы. Хранитель вечности.
— Это — связной?
— Это — больше чем связной. Запоминай. Улица Межу, двадцать один. Дом частный.
— Пароль?
— В собрании сочинений Бориса Лавренева, в шеститомнике за шестьдесят третий год, найдешь триста семьдесят пятую страницу. Найдешь пятнадцатую строку сверху. Шестнадцатая — для Яна Арвидовича. Потом — твоя семнадцатая.
— Про что там?
— Про Робинзона Крузо. Выучи все до последней запятой. Ошибешься хоть на одну, дверь закроется. Потом с тобой будут долго беседовать. Расскажешь все, начиная с Петербурга и кончая завтрашним днем. Потом тебя переправят в Германию. Там будут с тобой работать. Дел немерено впереди.
— А если здесь все переменится?
— Сегодня переменится в одну сторону, завтра — в другую. Наступает время таких больших перемен, которые не снились самым великим пророкам.
— Когда я должен уходить?
— Не сразу. Повтори номер страницы.
— Триста семьдесят пятая, пятнадцатая и семнадцатая сверху. А том какой?
— Правильно. Том первый. Адрес повтори.
— Межу, двадцать один.
— Все правильно. И просто. Поверь мне, Зверев, будущее за такими, как ты. Ты — нелогичный. Ты — недисциплинированный. Ты вино пьешь. Но тебя любят там, наверху. Мы — профессионалы, у нас не было недостатков. И у нас ничего не получилось. Настает твое время. Твой век. Ты хребтом и третьей жилой работу свою сделаешь.