Величайший урок жизни, или Вторники с Морри
Шрифт:
По моим представлениям, при всех явных между нами различиях наши судьбы должны были разойтись в противоположных направлениях. И я оказался прав во всем, кроме одного. Со дня, когда умер мой дядя, я считал, что меня постигнет такая же участь: болезнь преждевременно унесет мою жизнь. И потому я в постоянном ожидании рака работал как заведенный. Я чувствовал, как болезнь дышит мне в затылок. Я знал: она неизбежна. Я ждал ее, как приговоренный ждет палача.
И я был прав. Болезнь пришла.
Но не ко мне.
Она поразила брата.
Тот же вид рака, что и у моего дяди. Рак поджелудочной железы. Редкая форма. И
И брат начал сражение. Он жил тогда в Испании и стал биться с болезнью с помощью экспериментального лекарства, по сию пору недоступного в Штатах. Он летал по всей Европе в поисках новых средств. После пяти лет борьбы лечение, похоже, приостановило болезнь.
Это была хорошая новость. Плохая же новость заключалась в том, что брат не хотел, чтобы я был рядом с ним; ни я, ни кто-либо другой из нашей семьи. Сколько мы ни пытались звонить и навещать его, он не принимал никого из нас, настаивая на том, что борьбу он должен вести сам. Месяцами от него не было ни слуху ни духу. Мы оставляли ему сообщения на автоответчике, но он на них не отвечал. Меня мучило чувство вины за то, что я ничего для него не делаю, и сжигало чувство гнева за то, что он не позволяет нам ему помочь.
И вот я снова окунулся в работу. Я работал потому, что над работой у меня был контроль. Я работал потому, что находил в этом смысл и получал отдачу. Но всякий раз, когда я звонил брату в Испанию и слышал на автоответчике его голос — брат говорил по-испански, еще одно свидетельство того, как далеки мы были друг от друга, — я бросал трубку и хватался за работу.
Возможно, в этом была одна из причин, почему меня так тянуло к Морри. Он допускал меня туда, куда мой брат отказывался допустить.
Оглядываясь назад, я думаю, что Морри знал об этом с самого начала.
Зима в далеком детстве, снежная гора в нашем пригородном районе. Мыс братом на санках: я спереди, он сзади. Его подбородок — намоем плече, его ступни касаются моих коленок.
Санки грохочут на ледяных залысинах горы. Скорость нарастает и нарастает.
— Машина! — слышится чей-то крик.
Мы видим, как она приближается слева. Мы пытаемся повернуть санки в сторону, но полозья не разворачиваются. Водитель гудит нам что есть силы и жмет на тормоза, а мы делаем то, что обычно делают в таких случаях дети, — спрыгиваем с санок. В куртках с капюшоном, мы, как бревна, катимся по холодному, мокрому снегу в полной уверенности, что еще минута — и мы окажемся под колесами машины. Мы трепещем от страха, и с воплем «А-а-а!» летим кувырком: мир вверх дном, вверх ногами, вверх тормашками.
И вдруг… пустота. Мы больше никуда не катимся и, пытаясь отдышаться, вытираем с лица мокрый снег. Водитель уже катит дальше по улице и, глядя на нас, крутит пальцем у виска. Мы спасены. Санки покоятся в сугробе, а наши друзья похлопывают нас по плечу, приговаривая: «Здорово!» и «Вы могли умереть!»
Я улыбаюсь брату — нас объединяет детская гордость. «Это было не так уж страшно», —
Вторник шестой. Мы говорим о чувствах
Я прошел мимо горного лавра и красного японского клена, поднялся по каменным ступеням крыльца дома Морри. Белый сточный желоб крышкой навис над входной дверью. Я позвонил, но дверь мне открыла не Конни, а жена Морри Шарлотт, красивая седоволосая женщина с певучим голосом. Она нечасто бывала дома, когда я приходил, так как по просьбе Морри продолжала работать в своем университете, и я удивился, что она в то утро осталась дома.
— У Морри сегодня нелегкий день,? — сказала она, рассеянно глядя вдаль, и двинулась на кухню.
— Жаль… — начал я.
— Нет-нет, он будет рад вас видеть, — поспешно отозвалась она. — Я уверена…
Она умолкла, не закончив фразы, и вдруг, слегка повернув голову, стала к чему-то прислушиваться. А потом заговорила снова:
— Я уверена… ему станет лучше, когда он узнает что вы пришли.
Я поднял с земли сумки.
— Мой обычный продуктовый взнос, — сказали шутливо.
Она улыбнулась в замешательстве:
— У нас уже так много еды. Он ничего не съел с прошлого раза.
Я оторопел.
— Он ничего не съел? — спросил я.
Шарлотт открыла холодильник, и я увидел знакомые коробочки: куриный салат, вермишель, овощи, фаршированный кабачок — все, что я принес для Морри. Она открыла морозилку, и там я увидел еще и другие коробочки.
— Морри теперь не может есть такую еду. Ему ее слишком трудно глотать. Ему теперь можно только протертое и жидкое.
— Но он мне ни разу об этом не сказал, — изумился я.
Шарлотт улыбнулась:
— Он не хотел вас обижать.
— Меня бы это не обидело. Я просто хотел хоть как-то помочь. Мне хотелось ему что-нибудь принести…
— Но вы ему приносите.Он так ждет вашего прихода. Он говорит о том, как ему важен ваш проект, и о том, что ему надо сосредоточиться и выделить для него время. Мне кажется, благодаря этому проекту он обрел цель…
Снова на лице ее появилось то неуловимое выражение, словно она возвращалась откуда-то издалека. Я знал, теперь по ночам Морри было особенно тяжко: он не мог уснуть, а значит, и Шарлотт тоже не спала. Порой Морри лежал без сна, кашляя часами, пока отходила мокрота. Ночью при нем дежурила сиделка, а днем продолжали приходить посетители: бывшие студенты, коллеги-профессора, учителя медитации. Иногда по полдюжины посетителей в день, и чаще всего в то время, когда Шарлотт возвращалась с работы. Она переносила все это терпеливо, хотя эти посторонние ей люди крали у нее драгоценные минуты с Морри.
— …да, цель, — продолжала она. — И это очень хорошо.
— Я надеюсь…
Я помог положить принесенную мной еду в холодильник. Полки на кухне были завалены посланиями, заметками, листками с информацией и медицинскими инструкциями. Лекарств на столе стало еще больше: селестон от астмы, ативан от бессонницы, напроксен от инфекций в соседстве с молочным порошком и слабительными. В коридоре открылась дверь.
— Может быть, он освободился… пойду посмотрю.
Шарлотт бросила взгляд на принесенную мной еду, и мне вдруг стало стыдно. Еще одно напоминание о том, что профессору уже больше никогда не доставит радости.