Великан
Шрифт:
— Господи, да что ж это такое?! Она, ей-богу, она!.. Машенька, Маша!
Кобыла больше не отвечала, как будто у все последние силы кончились. Харитон кинулся к ней прямо в трясину и упал. Когда он вылез, на бороде его шматками — зеленая грязь. Руки тоже грязные. Шляпа с него слетела, и он ее не поднял. Только бегал по берегу и причитал:
— Пропала, пропала! Что я буду делать без лошади? Господи, господи…
Потом подбежал к нам и начал просить:
— Деточки, ребятушки, уж вы помогите, милые! Может, спасем как-нибудь. Я уж вам на орешки…
Я нарочно сказал:
— Что, не хотел итти, когда звали? Теперь вот сам и вытаскивай.
Он чуть не заплакал.
— Родной мой, прости ты меня, дурака старого! Кабы не дурак, разве бы я не пошел? Уж вы не серчайте. А то как же я один-то? Пропадет ведь она.
Я хотел ему сказать: «А бог-то? Ты говорил — он не допустит», да уж не стал: лошадь тут заметалась, и мне жалко ее стало, Харитон бросился к ней и стал увещевать:
— Машенька, сейчас, родная, постой минуточку, сейчас мы тебе поможем!
Мы с Серегой выбрали самые толстые и длинные сучки, сложили их в ряд и кое-как наскоро переплели ветками. Получилось вроде мостика. Снизу мы до самой лошади густо накидали веток с листьями, на них поперек наклали сучков потолще, а сверху положили этот мостик. Вышло — лучше не надо: троих нас выдержало! Мы даже подпрыгивали, и то ничего.
Только вот беда: мостик оказался короткий. Надо было еще столько, а у нас толстые суки кончились.
А тут Харитон еще. Мы думали — он помогать будет, а он только мешает. Лезет все время, хватается руками, путает все и упрашивает:
— Постарайтесь, ребятушки, потуже связывайте — тяжелая ведь она. Я уж вам по рублю всем, по целковому выдам.
Мостик положили — он первый на него забрался и опять запричитал над лошадью. Серега не вытерпел и шугнул его:
— Уйди ты отсюда! Чего под ногами треплешься? Стань вон там со спиной своей и стой! Вытащим — тогда будешь разговаривать.
Он отошел к сторонке и больше не мешал нам.
Я слазил на дерево, нарубил еще толстых сучков, и мы сделали другой мостик, лучше первого. И никаких веревок не понадобилось, зря только я вожжи тащил.
Второго мостика хватило как раз до лошади. Мы, когда клали его, чуть за морду ей не задели. Серега так обрадовался, что подбежал к ней, погладил ее по храпу и тоже, как Харитон, стал разговаривать:
— Вот, видала? Сейчас, брат, вылезешь. Смотри, как крепко!
И запрыгал на краю. Мостик покачнулся, и он чуть сам не свалился в грязь. Только уж так, для виду, что, мол, не испугался, стал он будто показывать лошади:
— Ноги подымешь, и вот сюда их. Понятно? Потом задние так же.
Когда все было готово, мы пустили на мостки одного Харитона. Он достал из кармана кусок сахару и стал манить кобылу:
— Маша, Маша, на! Сахарку вот на, Машенька, на!
Лошадь только ушами повела, а сама даже не пошевелилась. Он ее и так и этак, и насвистывал ей, и кричал на нее — никак не идет. А подойти ближе, надеть узду боится. Я взял у него и сам надел. Он ухватился за самый кончик повода и начал тянуть:
— Иди, родная, иди! Холодно ведь тебе там. Не бойся, иди.
Федька на берегу вдруг покатился со смеху.
Я. спрашиваю:
— Ты чего?
— Наш тятька когда напьется пьяный — мамка при людях вот так же зовет его: «Иди, родной, иди». А домой придет — но щекам его.
Харитон все показывал лошади кусок сахару и потягивал за кончик повода:
— Иди, дурочка! Что же ты? То сама кидалась, а то не идешь?
Я подбежал и вырвал у него повод:
— Уходи-ка отсюда! Сейчас она у меня пойдет, и уговаривать не надо… Серега, Федька, заходите по берегу с боков. Когда я потяну, кричите сильней и кидайте в нее чем-нибудь.
Они взяли в руки по сучку и стали с боков. Я уперся ногами покрепче и заорал:
— Но, но, ты, чорт!
Два сучка ударились возле самой кобылы; ребята тоже закричали. По лесу загромыхало:
И-чо-то-ва, гав-гав!..
Лошадь испугалась и кинулась ко мне… Но тут что-то случилось. Меня будто подкинуло снизу. Под носом у меня мелькнула грязная морда кобылы, и я очутился в холодной гуще. Дальше за меня все делали руки и ноги: сам я с перепугу ничего не соображал.
Руки уперлись во что-то твердое и гладкое, пошарили, ухватились за пучок травы или волос, а может, и за корягу какую, и перевернули меня. Ноги подтянулись к ним и обхватили толстое и круглое. Обхватили и съехали: толстое бревно было очень-скользкое. Тогда руки перехватились подальше, за выступы небольшие, и подтянули меня выше. На этот раз круглое очутилось подо мной. Ноги крепко обхватили его и посадили, меня как будто верхом. Я открыл рот и стал дышать.
В рот мне заползла жижица. Я выплюнул ее — она опять ползет. Я схватился руками за лицо, за голову — кругом эта жижица проклятая. Спереди от меня Серега закричал:
— Гришка, смотри глаз не открывай, а то ослепнешь!
Я подождал немного, потом взял ладонями со всей головы и с лица обжал грязь и хотел уже открыть глаза. Вдруг толстое и круглое, что было подо мной, зашаталось и двинулось вперед. Я лег на него грудью и обхватил руками и ногами так крепко, что мне даже больно стало.
Оно поднялось вверх совсем прямо, потом опустилось, опять поднялось, мотнуло меня в одну сторону, в другую и начало сильно бить об себя. Потом так швырнуло, что я отцепился от него, и обо что-то ударился еще сильней боком…
Когда я открыл глаза, надо мной стояли Серега с Федькой и травой вытирали с меня грязь. Федька увидал, что я глаза открыл, спрашивает:
— Ну что, Гришка?
— Ничего.
— А я думал — ты убился.
— Кобыла там еще, в трясине?