Великая актриса. Роман о Саре Бернар
Шрифт:
В светло-карих глазах мужчины блеснул какой-то странный огонек. Он поманил меня пальцем. Я почувствовала, как щеки заливает жаром, когда он прошептал:
– Иди сюда, ma petite [2] . Дай-ка я взгляну на тебя.
Почему все эти мужчины наполняют наш дом почти каждый вечер, за исключением воскресного, я не знала. Розина вбила мне в голову, что я не должна задавать по этому поводу никаких вопросов. Никогда. Они близкие друзья моей мамы, и я обязана выказывать к ним уважение.
2
Малышка (фр.).
– Детей
Обычно я изо всех сил старалась выполнять предписания, однако я даже имени этого господина не знала. Пока я металась в сомнениях, боясь последствий отказа выполнить, по всей видимости, не совсем приличную просьбу, мужчина сделал шаг ко мне.
– Ma petite, – повторил он. – Почему ты прячешься? Я хочу только посмотреть на тебя.
Он мог нажаловаться Жюли. Мог обвинить меня в грубости. Осторожно выйдя из-за двери под тихое похрапывание Розины, спавшей на узкой постели у меня за спиной, я робко улыбнулась ему, сделала маленький реверанс и одернула мятую сорочку, пытаясь прикрыть узловатые коленки.
Усы зашевелились, когда он улыбнулся, обнажив пожелтевшие зубы.
– О да. Очень мила. Tr`es belle, как и твоя maman. Дитя, подойди ближе. Дай старику Морни поцеловать тебя.
Я вновь замерла. Сначала он сказал, что хочет посмотреть на меня, а теперь собрался поцеловать? Старик протянул ко мне руку, узловатую, крапчатую, как у сказочного тролля, и я оттолкнула ее, прежде чем он успел прикоснуться ко мне. Морни отпрянул, его глаза засверкали.
– Да ты знаешь, кто я? – пророкотал он, и я услышала, как за спиной у меня завозилась Розина и, ахнув, вскочила с постели, отбросив одеяло.
Я сердито уставилась на кавалера и ответила:
– Да. Вы особенный друг Жюли. Идите и целуйте ее.
Тетушка бросилась ко мне, взяла меня за плечи и сбивчиво проговорила:
– Месье, пожалуйста, простите ее. Она всего лишь дитя и…
– Дитя? – Он хмуро поглядел на свою руку, на которой, естественно, не осталось никаких видимых следов. – Она бродячая кошка. Жюли нужно что-то сделать с ее коготками.
Наступила пугающая тишина. Потом с противоположного конца увешанного картинами коридора донесся игривый голос моей матери:
– Мой дорогой Морни, я это сделаю. Прошу вас, примите мои извинения за ее непозволительное поведение.
Облаченная в узорчатый голубой китайский шелк, с развевающимися ореолом вокруг головы волосами, Жюли выплыла из спальни и повела к двери своего поклонника, что-то нашептывая ему и поглаживая его по плечу, а тот качал головой и удалился в крайнем раздражении.
Как только за ним закрылась дверь, мать резко обернулась ко мне. Я прижалась к Розине, которая, запинаясь, проговорила:
– Ты не должна винить Сару. Месье герцог вел себя непозволительно. Он хотел поцеловать ее, а она – посмотри на нее – в сорочке. Это не дело.
– Не дело? – эхом отозвалась Жюли; я никогда не видела ее такой; она вся напряглась и схватилась одной рукой изумительной молочной белизны за полу халата, удушая вышитых на нем аистов. – Она оскорбила его. Он может меня бросить, сказать остальным. Как мы тогда будем существовать, а? Как мы выживем, когда они узнают, что я держу эту дикую тварь, это неудобство в своем доме?
Тварь. Она считает меня животным. В порыве гнева я вырвалась из рук тети и заявила:
– Если я вам не нужна, тогда я убью себя. И больше никаких неудобств не будет!
Розина вскрикнула, а Жюли остановила на мне взгляд. В голубых глазах матери читалось безразличие, и оно резануло меня, будто лезвием бритвы прошлись по спине. Ей было все равно. Она не любила меня. Никогда. Я могла умереть, и это ничего для нее не значило.
Перед глазами все закружилось. Я бросилась в салон. Розина догнала меня, схватила за талию, а я отбивалась, опрокинула маленький столик с фарфоровыми фигурками и вазой цветов. Мать вопила, как дикий зверь. Я метнулась к окну и вцепилась в задвижку с намерением выброситься на вымощенную булыжником улицу. В голове пронеслось видение: тело в ночной рубашке летит вниз и приземляется, обдавая брызгами все вокруг, на глазах у слуг и кучеров, которые уже идут и едут по своим утренним делам.
Вдруг хаос прорезал отчетливый голос Жюли:
– Сара Генриетта Бернар, хватит!
Пойманная Розиной, я продолжала цепляться за подоконник и следила за приближением матери. Та прошла через занавешенную арку, ступила на ковер в восточном стиле и остановилась посреди салона, потерявшись на фоне показной роскоши, фальшивых римских бюстов, перегруженных деталями живописных пейзажей, набитых конским волосом диванов и канапе с дорогой обивкой, заваленных подушками, в том числе с ароматическими травами и кружевными шалями. Такая маленькая. Она была не больше меня. Как я могла настолько сильно бояться ее?
Но в тот момент она, казалось, доминировала над всем моим миром, халат ее распахнулся, и выступил круглый живот под ночной сорочкой. Увидев, что я уставилась на это неожиданное зрелище – мать выглядела толстой, но только в этом специфическом месте, – Жюли сказала:
– Ты позоришь себя. Мало того, ты позоришь меня. Я больше не потерплю этих выходок.
Страх парализовал меня. Приют. Он всегда был тут как тут, сквозил за каждым замечанием, всплывал на поверхность всякий раз, стоило мне чем-нибудь не угодить ей. За спиной у меня раздался голос Розины:
– Жюли, она всего лишь ребенок. Как ей все это понять?
– О, думаю, она понимает гораздо больше, чем показывает, – ответила моя мать.
– Maman… – прошептала я; слово, которое я никогда не употребляла, выскочило из меня от отчаяния. – Простите меня. Обещаю, я больше так не буду.
Жюли фыркнула:
– Совершенно точно, нет. Иди в свою комнату, и чтобы не было слышно ни звука, пока тебя не позовут.
Я бочком прокралась мимо нее, переступая через осколки разбитой вазы. Когда я уходила в свою комнату, Розина начала вполголоса что-то говорить. Жюли оборвала ее: