Великая Мечта

Рубанов Андрей Викторович

Достал из кармана украденную из-под носа коменданта и пристава кожаную книжицу и ловко поймал выпавшие из нее ключи от автомобиля.

На улице потемнело и потеплело. Падал снег – крупный, словно в мультфильме. Я шел, сунув руки в карманы и глубоко дыша носом. Отошел пятьдесят метров от здания. Свернул за угол. Оказался на территории скромной автостоянки. Посетив вагончик, обменялся рукопожатием со сторожем и угостил его сигаретой, затем одолжил у него особый пластмассовый веник, подошел к одной из машин и счистил с нее снег.

Это очень простая машина отечественного производства. Кстати – моя. Я завел мотор и некоторое время посидел в размышлениях. Выехал со стоянки. Вдруг остановился.

Сквозь снегопад мне стал виден приближающийся Юра.

Он сел. Осведомился почти равнодушно:

– Что за машина?

– Моя.

– Значит, у тебя есть еще одна машина?

– Естественно.

– Я не знал.

– А никто не знал.

– Новая? – Юра одобрительно хлопнул ладонью по передней панели.

Я покачал головой.

– Та была лучше, – сказал друг.

– Эта тоже ничего. Советская техника. Простая и дешевая в эксплуатации.

– Не боишься, что и эту отнимут?

– Нет. Чего ты боишься – то ты создаешь.

– Согласен.

– Кстати, и деньги у меня тоже есть. Лежат в надежном месте. Немного. Хватит на полгода безбедной жизни.

– Значит, ты всех обманул, – печально констатировал друг. – Даже меня.

– То есть – себя.

– Я так и сказал.

– Да, обманул. Немного. Извини. Я не мог иначе. После тюрьмы я стал очень дальновидный. Приходится обманывать всех. И самого себя тоже.

– Останови машину.

Я послушно затормозил. Друг, однако, не спешил выходить.

– Пора мне, наверное, – задумчиво, старым голосом произнес он.

– Совсем уходишь?

– Да.

Вместо облегчения я почувствовал беспокойство и даже сделал руками несколько мелких лишних движений.

– Не может быть. Не верю, что ты так просто уйдешь. Шизофрения сама собой не вылечивается.

Юра покачал головой.

– Ты не шизофреник. Ты просто устал. И не потому устал, что слишком много дел делаешь, а потому, что делаешь не свое дело. Ты что, с детства мечтал строить гаражи? Или продавать нефтяные насосы?

– Нет, конечно.

– Вот и подумай об этом. Помолчали.

– Оставайся, – предложил я. – Обещаю больше тебя не обманывать.

– Сначала выполни те обещания, которые уже дал. А потом новые раздавай.

– Оставайся, Юра.

– Нет. Здесь все не мое. Я в твоей жизни ничего не понимаю. Ты тратишь слишком много сил для достижения слишком мелких целей. Я ухожу.

– Вернешься?

– Может быть.

– Через пятнадцать лет?

– Бог знает. Справишься без меня?

– Попробую. Завтра компаньон вернется – вдвоем легче будет.

– Кстати, ты так и не сказал, кто твой компаньон.

– Иванов, – признался я, почему-то застеснявшись. – Кто же еще. Ты ведь создал всю мою жизнь. Я теперь доверяю только тем людям, которым доверял ты. А ты, кроме меня, доверял только Иванову...

– Привет ему передай. А мне пора. К своим.

Юра показал рукой.

Я повернул голову и увидел их всех.

Они стояли неисчислимой тесной толпой и молчали. Ни одного старого лица. Ни единой седой головы. Все как один молоды и серьезны. Солдаты в пятнистых маскировочных халатах. Бандиты в кожаных куртках. Шоферы в ватниках. Рабочие в спецовках.

Ушедшие до срока. Насильственно умерщвленные. Сгинувшие в автокатастрофах, зарезанные в пьяных драках, подорвавшиеся на фугасах, издохшие от наркотиков. Расстрелянные, задушенные, обезглавленные, закатанные в бетон, разорванные на куски, прошитые автоматными очередями, закопанные живьем. Сгоревшие в танках, расплющенные колесами грузовиков, отравившиеся ядовитой водкой. Русские и таджики, украинцы и калмыки, казахи и чеченцы. Атлеты и доходяги, интеллектуалы и неучи. Иные взгляды были прямы и ясны, другие

мутны и подозрительны. Иные лица красивы и благородны, другие перекошены и отмечены печатью порока. Но все как один – юны, чудовищно юны, непростительно юны. И все – мертвые.

Юра вышел и махнул мне рукой.

Мимо на бешеной скорости пронеслась огромная машина, переполненная хохочущими обдолбанными блядьми, коим ныне нет числа в благословенном отечестве моем.

Из переулка я выкатился было на проспект – но асфальтовая река, сколько хватало взгляда, была запружена сотнями стальных туловищ. Кое-как докатившись до ближайшей станции метро, я решил дальше двигаться пешком.

8

Добираться вечером из Москвы в пригород – дело хитрое. Самый быстрый путь – на метро до вокзала, оттуда час с четвертью на электрическом поезде, далее на такси до места. Быстро оно быстро, но очень некомфортабельно. Пригородный поезд в пятом часу вечера представляет собой клоаку.

Когда-то, восемнадцать лет назад, я катался ежедневно – в университет и обратно – и неплохо себя чувствовал. Грамотный студент всегда знает, как, когда и на какой поезд ему ловчее сесть, чтобы и в проходе не маяться, и билетных контролеров избежать. Потом появился Юра, и автомобиль – начиная с того же девяносто первого года я годами не заходил в зеленые вагоны. Затем – на рубеже девяностых и нулевых – количество машин на московских и подмосковных дорогах резко увеличилось, и перемещение в пространстве потребовало ловкости и расчета: где-то на авто, где-то на метро, где-то на поезде, потом такси поймать, или, если хочется большего комфорта – едешь на автобусе, в мягком кресле; в общем, спустя десять лет я снова стал практиковать поездки на пригородных электропоездах – и поразился перемене. Все стало гаже. Грязнее. Опаснее. Появились (стихийно, естественно) «курящие» вагоны – нечто неслыханное во времена моей юности; изобретение ежевечерне возвращающихся со столичных фабрик в свои предместья пролетариев. Эти ушлые и дошлые ребята еще на Курском вокзале лезли во все двери и окна, как балтийские матросики в Зимний дворец, занимая по десять – пятнадцать мест каждый. Туда положил газетку, сюда – сигаретку, занято!!! На последующих станциях подсаживаются громогласно матерящиеся корефаны; откупориваются фанфуры с водярой, достаются карты – и понеслась. В иные вагоны без пистолета заходить было нельзя. Охлос гужевался со страшной силой. Раскрасневшиеся физиономии, помутневшие глаза, прилипшие к губам окурки, брань и хохот, бухло всех видов и цветов, там вольно блюют, здесь меж делом выясняют отношения – я очень люблю людей, но вид многих сотен торжествующих хамов подвергал мою любовь сильнейшему испытанию.

Здесь я могу быть неправильно понят. Меня действительно учили любить людей. Конкретно – пролетариат.

Начиная с «Букваря» и заканчивая мощным томом «Истории КПСС». Общим числом – одиннадцать лет меня упорно, вдумчиво и поэтапно учили любить пролетариат.

Но сегодня вечером, пережив сердечный приступ, имея в заднице семь кубов дибазола, отдав за долги последние столы и стулья, стоя на подламывающихся ногах в насквозь продымленном вагоне, слушая, помимо воли, доносящуюся отовсюду ругань (и ругань-то у них вся какая-то плоская, неинтересная, невкусная), изливающуюся из насквозь сожженных Бог знает какими жидкостями глоток, наблюдая во множестве некие замысловато деформированные лица, материализовавшиеся, кажется, прямо из второго тома сочинений Николая Алексеевича Некрасова, – я вдруг взял и перестал любить людей – всех, кроме самых близких. Не возненавидел, нет. Кто они такие, чтобы я удостоил их своей ненавистью? Но любить – перестал.