Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга вторая (1941-1991 г.г.)
Шрифт:
Мы рассказываем это для того, чтобы читатель мог хотя бы примерно представить, с каким настроем попадали казаки в гулаговские лагеря. Сюда их дошло чуть более половины из их общего числа. Многих просто расстреляли (прежде всего — офицеров). Ненависть к Советской власти была пронесена ими через пламя войны и закалилась голгофой Лиенца — австрийского городка, где англичане выдали их Советам. В ГУЛАГе они ненавидели «начальничков» в военной форме, ненавидели общую массу арестантов, «пахавших» на эту власть, в том числе и «политиков», ненавидели «сук», воевавших в штрафных формированиях за Совдепию… Как справные хозяева и собственники, не питали они любви и к воровскому «братству», но относились к «уркаганам» терпимее, чем к остальным.
Конечно,
Арестантское сообщество зорким своим глазом выделило эту группировку. Так их и называли — «казаки». Это слово в лагерях фактически стало синонимом и «беспредела», и «махновщины». «Казачить» кого-либо значило то же, что «беспредельничать», «обжимать», «дербанить». Лагерный бандитизм, грабёж получил язвительное название «казачий стос» (стос — популярнейшая блатная карточная игра, соответственно «казачий стос» — это беспроигрышная «игра», попросту раздевание).
Не следует, конечно, преувеличивать значения «казачьей волны» в уголовном мире. В блатном жаргоне и до 40-х годов существовал термин «казак». Правда, его значение было иным, причём на протяжении короткого времени несколько раз менялось. В 20-е годы, например, так порою называли крупных авторитетов, предводителей преступных групп, шаек. В середине 30-х «казаками» нередко называли тюремных надзирателей. Причём в качестве сигналов опасности наряду с «атас!», «зекс!», «вассар!» и другими было популярно ещё одно — «казаки!». То есть негативное определение «казак» в определённой мере могло быть перенесено на «беспредельщиков» по ассоциации с ненавистными «вертухаями», постоянно «щемившими» «честных бродяг» (мы наблюдали это уже со словом «сука»).
Однако и связь с реальными казаками послевоенного ГУЛАГа несомненна. У старых арестантов, с которыми мне довелось беседовать, нередко — и вне связи с «сучьей войной» — проскальзывали в разговоре выражения типа «злой, собака, как казак», «был там один какой-то бывший долбанный есаул», «он озверевший, с Дона, недобиток казачий» и т. д. Арестантский народ почему-то часто не слишком жаловал казаков — и прежде всего за их характер (в идеологическом плане, кстати, «казачья карта» к началу войны активно разыгрывалась официальными властями, которые заигрывали с казачеством; та же линия продолжалась и после войны — вспомним хотя бы фильм «Кубанские казаки»).
Надо отметить живучесть всех этих понятий в уголовно-лагерном языке. И до сих пор «беспредельщик», «махновец», «казак» обозначают бессовестных, наглых грабителей, не признающих ни общечеловеческих, ни арестантских, ни уголовных норм и «понятий».
Судьба «беспределов» оказалась очень печальной — печальнее даже чем «воровская» или «сучья». Ведь в пересыльных тюрьмах камеры обычно разделялись на два вида — для «блатных» и для «сук» («мужики» и «фраера» в счёт не шли, они могли «пыхтеть» в любой «хате»). Для «беспределов» не полагалось, не было предусмотрено специальных «апартаментов». Очень скоро оказалось, что «грозные» и «непримиримые» «беспределы» вынуждены идти на поклон к тюремному и лагерному начальству со слёзными мольбами изолировать их и от «честняков», и от «блядей». Это было достаточно хлопотно и непросто для тюремщиков, им проще было бросить «махновцев» куда угодно — и будь что будет. В конце концов, по сравнению с двумя главными «мастями», затеявшими «резню», «беспределов» было не так уж много.
Но гулаговские власти порою оказывались мудрее и использовали «беспредельщиков» в качестве своих вынужденных помощников, создавая прообразы тех печально знаменитых камер, которые позже стали называться «пресс-хатами». Здесь физически, руками зависимых от начальства арестантов, обрабатывались неугодные зэки, из них выбивались необходимые «признания», самооговоры и вынужденная клевета на других. Таким образом, многие «беспределы» оказались хуже «сук», против которых выступали…
«Льды» или «челюскинцы»
Чаще всего эту группировку называли «один на льдине». «Льды» — это как бы общее название, «один на льдине» — определение каждого члена в отдельности.
Ещё таких арестантов звали «челюскинцами». Так переосмыслил весёлый блатной народ эпопею с ледоколом «Челюскин». Напомним, что 13 февраля 1934 года это судно было раздавлено льдами в Чукотском море. Погиб один человек (завхоз Борис Могилевич), а 104 члена экипажа оказались на дрейфующей льдине во главе с начальником экспедиции О. Ю. Шмидтом. Уголовники тут же сочинили ироническую поговорку — «Шмидт сидит на льдине, как шухер на малине». А уже в середине 40-х окрестили «челюскинцами», или «льдами», особую арестантскую «масть».
По поводу этой масти, как и по поводу «поляков», также существуют разные мнения. Ахто Леви, например, даёт «льдам» следующую характеристику:
Эти люди существовали, как зайцы: всех и всего боясь. Они даже часто ни перед кем не провинились — просто боялись. Некоторым казалось, что их преследуют, некоторые не хотели считать себя мужиками, но ворами не являлись, и воры над ними смеялись, а всё-таки они считали себя личностями; случалось — их били, но никогда не убивали, они никому не были нужны, в воровском мире считались глупее фраера. («Мор»)
Однако ряд других свидетельств, в том числе и беседы с непосредственными участниками тех далёких событий в ГУЛАГе, заставляют подвергнуть такую характеристику сомнению.
Действительно, группировка «один на льдине» не отличалась сплочённостью и многочисленностью. По большому счёту, это была даже не столько группировка, сколько «масть», определяющая характер и линию поведения зэка. «Один на льдине» — это уголовник, который умеет за себя постоять, индивидуалист, не желающий принимать участие в резне «воров» и «сук» и вообще примыкать к какой-либо группировке, будь то «беспредел», «махно», «красные шапочки», «ломом подпоясанные» и пр.
«Челюскинцы» были людьми крепкими, серьёзными и суровыми. Они всегда были готовы дать отпор любому, кто станет на пути или попытается диктовать свои условия.
С другой стороны, Леви в определённой мере прав. Индивидуализм «сверхчеловека» Ницше в лагерях был практически невозможен. А ведь «челюскинцы» стремились не просто быть независимыми: они претендовали на определённую исключительность, не желая смешиваться ни с «мужицкой», ни с «фраерской» массой. Они желали жить в «зоне» так, как считали нужным. Поэтому неизбежны были столкновения с «блатными» («один на льдине» — это, как правило, в прошлом профессиональный уголовник, связанный с «босяцким миром», поэтому его «независимость» могла трактоваться как трусость в тяжёлое для «воров» время), а также с «суками» («ссученные» считали, что раз уголовник не выступает на стороне «воров», он должен либо быть «блядью» и исповедовать «сучий закон», либо перейти в разряд «мужиков», «пахарей» и попасть под власть «сук», подчиняться им). «Беспредел» также не разбирал никаких «мастей»; те арестанты, которые не были членами «беспредельной» группировки, считались потенциальными жертвами, добычей — в том числе и «один на льдине». Разумеется, в такой обстановке «льдам» нельзя было позавидовать. Им и впрямь часто перепадало от всех, хотя действительно до убийств чаще всего не доходило. Зачем? Просто представители других «мастей» ставили «строптивых» на место. «Кодлой», «коллективом» делать это было проще, чем одному отстаивать своё право на место под солнцем.