Великие дни. Рассказы о революции
Шрифт:
Опять поворот, еще поворот. Вдруг что-то грохнуло, и, едва не перелетев через голову коня, Ефимка остановился.
Не дальше как в сотне шагов от него, там, где тропка перекрещивалась с дорогою, стояли три всадника. И двое из них старательно целились вверх, сбивая выстрелами изоляционные чашечки телеграфных проводов.
И не успел Ефимка опомниться, как одна пуля с визгом пронеслась мимо его головы, а другая чуть не вышибла его из седла, крепко рванув приклад перекинутой за плечи винтовки.
Тогда Ефимка пригнулся так, что едва не обхватил
Ефимка остановился. Шапки на нем не было. Кусок приклада был вырван пулей. Потрогал мокрый лоб — пальцы покраснели. Вероятно, на скаку содрал он кожу о сухую ветку. Посмотрел на солнце. Солнце висело теперь уже не слева от него, а впереди и чуть справа.
"Как же выбираться? Плутать буду", — с тревогой подумал Ефимка.
В сырой прохладе однотонно, как нечаянно тронутая струна, звенела болотная мошкара. Далеко и грустно куковала кукушка.
…Что же ты нам клялся до зари, Что ж ты обещался, говорил…—опять вспомнил Ефимка ту самую немудреную песенку, которую еще так недавно пели заводские девчата, возвращаясь с комсомольской вечерки.
А теперь, поникнув бледной головой, Ты стоишь, проклятый, сам не свой.Все тогда пели, и Верка пела, и он подпевал тоже.
И тут Ефимка почувствовал, как крепче и крепче колотится его сердце, как горячей, ярче краснеет его лицо и как тяжелая и гордая злоба начинает давить ему пересохшее горло. Был завод, школа, дом, комсомол, песня. А теперь никого кроме этих усталых женщин, побледневших, измученных ребятишек, которые его ждут, на него надеются, в то время как он тут без толку месит грязь в болоте.
— Ах, собаки! Ах, императоры! — незаметно для себя так протяжно и с той же злобою повторил он, как и тот избитый бандитами мужик, который встретился недавно в лесу.
Ефим спрыгнул с коня. Плеснул болотной водою на окровавленный лоб. Подтянул седло и поправил винтовку.
Солнце опять стало слева. Славный каурый двинул рысью, как сгорбившемуся Ефимке вдруг показалось, что никто и ничто не сможет помешать ему пронестись, пробиться, прорваться к своим — в Кожуховку.
Конь вынес его на ту же тропку. Вскоре засверкало широкое поле. Вправо на бугорке виднелся хутор. Кто-то махал Ефиму шапкой и кричал, по-видимому приказывая остановиться. Вскоре трое верховых отделившись от ограды, кинулись за ним вдогонку.
Первая пуля слабо взвизгнула где-то высоко и в стороне. Потом вторая.
"Врешь, не попадешь, а догнать не догонишь!" — злорадно подмал Ефимка, заскакивая на опушку негустой рощицы. И вдруг увидел, что улица быстро расступается. Внизу под горкой текла спокойная широкая река, а за рекой, за просторными лугами раскинулось на
Вот они — мельница, колокольня, старый барский дом над обрывом, а на высоком шпиле дома бодро колышется еле-еле заметный о сюда красный флаг.
Ти-у… — опять взвизгнула пуля, но теперь уже неподалеку.
— Врешь, не попадешь, а догнать не догонишь, — гордо повторил Ефимка и вместе с конем бултыхнулся в воду.
Холодная вода залила сапоги. Еще несколько шагов, и вода подошла к седлу. Слева и справа от коня полетели брызги. Тогда, не раздумывая, Ефимка свалился в воду, ухватился за гриву, и облегченный каурый, высоко подняв морду, рванулся вплавь.
??? заветно боролась за Советскую республику наша молодежь. Комсомольцы — парни и девушки — оставляли дом, работу, учебу, родных и друзей и уходили на фронт. Помните песню о комсомольцах этого великого времени? "Дан приказ". Так и назвал свою картину художник А. Ацманчук.
Только что успели они выскочить к кустам на берег, как вдруг каурый вздрогнул, поднялся на дыбы, упал на колени. Он попробовал встать, но не встал, а грузно повалился на бок, задергал ногами и захрипел. И тотчас же Ефимка услышал плеск воды.
— Ах, вот как! — стиснув зубы, гневно пробормотал Ефимка. И, низко пригибаясь, он пополз обратно к берегу.
Отсюда, из-за куста, ему было видно, как три всадника один за другим уверенно спускались в воду.
Тогда, сдерживая дыхание, Ефимка медленно оттянул предохранитель и нацелился в грудь первого. Но рука дрожала и не слушалась. Он положил качающееся дуло на сук, нацелился с упора и, невольно зажмурившись, выстрелил.
Когда он открыл глаза, то увидел, что двое поспешно поворачивают назад, а одинокий конь, фырча и отряхиваясь, уже выбирается на этот берег.
Конь был буланый, белогривый, седло добротное, казачье, и Ефимка крепко вцепился в мокрый ременный повод.
Солнце светило ему прямо в лицо, и, сощурившись, никого не видя, Ефимка домчался до кладбищенской ограды, где его сразу же окликнули и остановили.
Он не знал пароля и от волнения ничего не мог объяснить. Тогда его спешили, отобрали винтовку и вместе с винтовкой и конем повели в штаб.
Но шаг за шагом он начал приходить в себя. Телеги, подводы, походная кухня, распахнутые ворота, оседланные кони, пулеметные двуколки, и вдруг откуда-то шарахнула песня — знакомая, такая близкая и родная.
Ефимка поднял глаза на своего конвоира и улыбнулся.
— Чего смеешься? — удивился долговязый головастый парень и настороженно приподнял винтовку.
— Хорошо! — сказал Ефимка и больше ничего не сказал.
— Этто правда, — снисходительно согласился парень. — Казаков-то из-под Козлова вчера ох как шарахнули!