Великие женщины мировой истории. 100 сюжетов о трагедиях и триумфах прекрасной половины человечества

Коровина Елена Анатольевна

Спустя несколько лет Люба узнала, что Островский отправился собирать материалы для новой пьесы. Вернувшись, он неожиданно пригласил Любу отобедать. Повел в какой-то приличный ресторан. От волнения она не заметила в какой. Ведь Александр Николаевич начал рассказывать, как ездил на Волгу. В ее родные места! Вот у Любы сердце и захолонуло.

Ну зачем она рассказала про себя Островскому? Нет, не то чтобы она стеснялась своего происхождения, но и хвастаться нечем. Ведь Александр Николаевич из образованной и богатой семьи: предки – священнослужители, батюшка – почтенный судейский чиновник. Люба же была дочерью безграмотного крепостного крестьянина Косицкого из деревни под Нижним Новгородом.

Отец пил. Мать нещадно колотила Любу и ее многочисленных сестер и братьев. Если что и было хорошего в детстве – так это вырваться из дому, убежать на крутой берег Волги. Красота такая – аж дух замирает и петь хочется! Вот откуда у Любы сильный грудной голос – волжские ветры одолжили. Но петь приходилось тайком: услышит мать – выдерет. Не смей, песни – богохульство! И снова убежишь на крутой берег, выплачешься и подумаешь: улететь бы куда – в другой мир, где все сыты, одеты и счастливы.

«Отчего люди не летают?» – начал читать Островский огромный монолог Катерины. «А ведь иногда летают!» – подумала Люба. Удрала же она 14-летней девчонкой в Нижний Новгород. Случается иногда попутный ветер. Хозяйка, у которой она жила в прислугах, услышав Любины песни, решила взять девчонку в воспитанницы. Как-то повела в театр. Вот Люба страха натерпелась! Говорили ведь добрые люди: театр – грех. Люба даже взяла с собой иконку Божьей Матери. Да только через минуту после поднятия занавеса все забыла. Весь мир пропал – одна сцена осталась. После спектакля кинулась Люба в деревню – умолять родителей, чтоб позволили ей поступить на сцену. Отец руками замахал. А мать… прокляла дочку.

Но Люба строптива и упряма оказалась – умолила свою городскую благодетельницу показать ее нижегородскому антрепренеру. И в апреле 1844 года актриса Любовь Косицкая уже вышла на сцену.

Потом был театр в Ярославле. И там успех. Купцы буквально осадили, предлагая за жизнь с ними большущие деньги. Один даже стрелял в нее, узнав, что она за актера Степанова замуж собралась. Счастье, что промахнулся. Пришлось быстро вещи собрать да в Москву с женихом податься. А в Москве-то женишок и сбежал. Маменька его не разрешила жениться на бесприданнице Любе. Да бог с ним! Зато Люба попала к самому всесильному директору московских театров – композитору Верстовскому. Перед визитом купила на Кузнецком Мосту платье дорогущее – до того желтое, аж в глазах рябит. Зато видное, запоминающееся. В нем и явилась к композитору. Тот дома за роялем сидел. Поднял голову и чуть не захохотал – что за чучело желтое явилось? «Вы кто?» – только и спросил. Люба совсем растерялась: «Мы – Люба… Нижегородской губернии…» Тут уж Верстовский не выдержал и захохотал.

И все же не выгнал! Согласился послушать пение. Ну а уж услышав, перестал смеяться, заговорил уважительно, велел приходить в театральное училище, да еще и крестницей своей там назвал. А в конце 1840-х годов выпустил Любовь Косицкую на дебют в Малом театре.

Вышла Люба на сцену в трагической роли Параши в драме «Параша-сибирячка». Начала монолог, где героиня рассказывает, как трудно ей было дойти из сибирской деревни до самой столицы, и задрожала всем телом. А ведь это она о себе рассказывает – о своей трудной дороге в актерскую жизнь.

С тех пор москвичи и повалили «на Косицкую». Особо часто приходил один всем известный красавец, запросто гулявший за кулисами. Актрисы шептались: «Повезло новенькой! Сам господин Салов вниманием балует!» Салов действительно денег не жалел – подарки и подношения хлынули на Любу рекой. Потом пошли приглашения в летние рестораны и катание по Москве-реке. В Купеческом клубе даже об заклад бились: скоро ли эта недотрога станет саловской содержанкой? Косицкая, услышав такое, вскипела – никогда!

И тогда

Салов предложил обвенчаться. С одним только условием – венчание должно остаться тайной. Люба согласилась. Ведь все законно – подвенечное платье, батюшка, свидетели, запись в церковной книге. Правда, по театру поползли какие-то странные слухи. «Мы должны рассказать правду!» – заявила Люба. И тогда Салов исчез.

Люба ждала месяц, другой. Пока не поняла в отчаянии, что беременна. Узнала адрес имения пропавшего мужа и понеслась в Саратовскую губернию. Там ее встретил родитель Салова. И что обнаружилось? Брак был обманом! И свидетели фиктивны, и священник подкуплен. А у Салова уж много лет как жена с ребятишками. А кто ж она, Люба, с будущим сыночком? Без вины виноватые…

Уж как Люба в Москву воротилась, и не помнит. В театре взяла отпуск, нашла повитуху. Та посоветовала отдать родившегося мальчика на воспитание добрым людям. А мальчик-то у них и умер… Неделю Люба пролежала в горячке. Все думала: небось в предсмертном крике звал ее сыночек. Да не дозвался! Брошенные ведь никому не нужны…

В театр Косицкая вернулась темнее ночи. Но ведь жизнь идет, идут и спектакли. Летом 1851 года князь Яков Грузинский пригласил «восхитительную Косицкую» в свой театр в Павловском Посаде. Князь славился как известный театрал, да и сын его, хоть и незаконный, но любимый – Иван Никулин мнил себя трагиком. Вот и играла Косицкая с Иваном чуть не каждый день, а после князь устраивал дружеские угощения с танцами и всегда просил: «Любовь наша, спойте!» И Косицкая пела низким волнующим голосом, глядя прямо в глаза Ивана. Так что к концу лета никто не удивился, что Никулин сделал ей предложение.

Князь-отец денег не пожалел. Молодые сняли роскошную квартиру. Зажили на широкую ногу. После спектакля Иван возил жену по ресторанам. Через месяц Люба взглянула в зеркало и отпрянула – лицо испитое, под глазами круги. А ведь ей надо выходить на сцену! Словом, вечером с мужем состоялся тяжелый разговор. Иван вспылил: «Жизнь свою менять я не намерен! Я и после ресторана могу хоть Гамлета сыграть!» Люба не стерпела: «Так ведь ты в папенькином театре играешь, а я – в Малом!» Никулин побелел: «Так ты меня любительской сценой попрекаешь?! Да я завтра же поеду в провинцию и завоюю себе славу русского трагика!» Стукнул дверью и ушел. И опять Люба осталась одна. При живом муже – опять брошенная…

…Премьеру «Грозы» давали 16 ноября 1859 года. Малый театр гудел. Актриса Рыкалова, игравшая Кабаниху, засмотрелась на горести Любы в роли Катерины, да и заплакала, жалеючи. Еле потом текст вспомнила. Публика вообще прорыдала всю постановку. Когда занавес упал, наступил миг полной всеобщей тишины, которая бывает только на великих спектаклях. А потом обрушились аплодисменты.

Люба стояла у кулис, еле живая. Островский подошел сзади и молча стал рядом. А потом, опьяненные успехом и любовью, они, сами не понимая как, оказались на квартире Косицкой. Наедине – только он и она!

А потом понеслись волшебные шальные дни. Сложились в месяцы. Потом в два года. Два года безумной любви, тайных встреч. От кого прятались? Театр все давно знал. Муж Косицкой готов был дать развод. Невенчанная жена Островского Агафья Ивановна, смирившись, тоже готова была уйти с их общей квартиры в любой миг. В конце концов Островский не выдержал неопределенности и сделал Любе предложение.

Люба заплакала. Ну как сказать ему, дорогому и любимому человеку, что на чужом несчастье своего счастья не построишь? Ведь Агафья Ивановна жила с ним 12 лет, троих детей нажила. Наверное, надеялась пойти под венец. Так что ж – убить ее надежду? И как жить всем потом – без вины виноватым? «Так жить нельзя! – вспомнилась реплика Катерины. – Грех это!»