Великий Краббен (сборник)
Шрифт:
Хам! Представляете?
И с ним такая же рогатая подруга.
Они не шли, а прямо плыли. Царапали друг друга бронированными боками, высекали яркие искры, фыркали от удовольствия. Глаза узкие, костяные воротники поблескивают, как натертые маслом. «Хам! – заорал я. – Где моя тележка?» Но он даже не обернулся. «Ты же Хам! У тебя же это на лбу написано!» Но они шли под скалой и не смотрели в мою сторону. Любовь, любовь.
НК: Но ведь тележку вы нашли?
Сказкин: Еще бы!
НК: В Институте обрадовались вашему возвращению?
Сказкин: Иначе и не скажешь. Не успел пристроиться за бочками, как на меня навалились…
НК:
Сказкин: Да как? Следователи хотели, чтобы я сразу, вот в сей момент, отвечал на их вопросы. Где да с кем? Сколько давали, и сколько я не взял? Не верили ничему, только кореш в камере поверил. Ему сестра-массажистка рассказывала, а ей один больной говорил. Будто бы давным-давно шваркнуло о Землю метеоритом величиной с гору. Вот там, в прошлом, все и горело, затянуло небо пылью и гарью, твари, понятно, вымерли из-за того. Но следователи про свое…
НК: Что же интересовало следователей?
Сказкин: Ну, спрашивали, знаком ли я с Луисом Альваресом? – «Если плотник, – говорю, – то, наверное, из кавказцев? У нас в Бубенчиково кавказцы телятник строили». – «Да нет, – бьют кулаком по столу. – Мексиканец. Физикой занимался. Ты это у него набрался всякого?» – «Да нет, – говорю, – из физиков я знаком только с академиком Углановым». – «А с Уолтером?» – «А это кто?» – «А это брат Альвареса». – «А, это которые телятник строили в Бубенчиково?» – «Заткнись! – кричат. – Ты знаешь Фрэнка Азаро? Ты встречался с Хелен Митчелл?» – «Тоже шабашники?» – «Химики!» – «Нет, – говорю, – по химии у нас Ляшко проходил. Тут за меня сам академик Угланов может поручиться». – «А он уже поручился». – «Ну, вот видите!» – «Он так и сказал, что ты скотина и сорвал ему великий эксперимент. Все спецслужбы страны полгода из-за тебя стоят на ушах». – «А химики, про которых вы говорите? Они тоже шпионы?» – «Нет. Они нашли в тонком слое осадков на границе мелового периода с третичным аномально большое содержания иридия – элемента, не характерного для земных пород. Доходит?» И опять в крик: «Ты угнал Машину времени! Ты сорвал великий эксперимент! Ты уронил репутацию отечественной физики! Знаешь Раупа и Секолски?» – «Тоже химики?» – «Заткнись! Отвечай только на вопросы!» Ну, и все такое прочее… Три года… Условно…
НК: А Хам? Вы вспоминаете малыша?
Сказкин (со вздохом): Ну, что Хам? Он теперь – отрезанный ломоть. Известное дело. Ростишь, ростишь, мучаешься, не спишь ночей, а дитя – раз! – и запало на самку. А я что? Я простой плотник…
СЛЕДУЕТ СНИМОК:
Стеклянная запаянная колба.
На дне проглядывает что-то вроде седого пушистого одуванчика.
На конце каждой пушинки – клещ. А на склянке выведено фломастером: «Ixodes putus Skazkin. Представитель верхнекампанской фауны (предположительно)».
Вся правда
О последнем капустнике
Не говорите мне про открытия.
Какие, к черту, открытия в наши дни?
Открыть можно дверь, но никак не древнего зверя.
Все в тот полевой сезон шло криво. Рабочего разрешили (из экономии) брать только на островах, а там – путина, там мужиков нет. Ну, кроме богодула с техническим именем – Серпа Иваныча Сказкина. А еще навязали двух практиканток с биофака ДВГУ. Пусть, дескать, увидят настоящую полевую жизнь. Достоевщина какая-то. Маришка все время плакала, что-то там с ней творилось, возраст такой, а Ксюша с первого дня отказалась ходить в маршруты и одна часами пропадала на берегу. Говорила, что работает с практическим материалом. А Сказкин запил. Рюкзак с камнями таскал, не спорю, но несло от него так, что приходилось отставать или наоборот обгонять, только бы не идти рядом. Зато Паша Палый, обслуживающий сейсмостанцию на острове Симушир, увидев практиканток, немного съехал с ума, постоянно принюхивался, моргал голубыми глазами и не отходил от печки. После макарон и тушенки мы глазам своим не верили. Наверное, уговорил старшину с погранзаставы, у тех бывают деликатесы. Рано утром успевал сделать пробежку по берегу и снова к печке. Перед обедом менял ленту на сейсмографе и опять к печке. К вечеру менял ленту – и снова к печке, к печке, только бы перехватить взгляд Ксюши или Маришки.
Плохо, бедно, но маршруты я отработал. Побывал в кальдере Заварицкого, поднялся на пик Прево. Японцы за красоту называют Прево Симусиру-Фудзи. Согласен. Облазил лавовые поля Уратмана, показал практиканткам блестящую полосу пролива Дианы с мощными течениями и водоворотами. И само собой бухту – залитую солнцем, округлую, запертую на входе рифами.
Бакланы, увидев девиц в бикини, орали дурными голосами.
Так и шло лето. Маришка плакала. Ксюша рылась в водорослях на берегу, отлавливала сачком какую-то отвратительную насекомую живность. Серп иногда ночевал на птичьем базаре. Как забирался на скользкие от помета скалы, не знаю, но несло от него бакланом. А Палый готовил второе и первое, сходя с ума от девчонок, ни разу, впрочем, не отказавшихся ни от хорошо прожаренных бифштексов, ни от домашних колбасок. Ксюша все-таки следила за собой, а вот Маришка быстро округлилась, дышала тяжело, смотрела на мир овечкиными глазами.
Лето плавилось над Курильскими островами – безумное сухое лето 1973 года.
Ни одного дождливого дня от Камчатки до Японии. Каменный остров нежно покачивался в центре отсвечивающей, мерцающей, колеблющейся океанской Вселенной. Накат вылизывал галечные берега, под обрубистыми скальными мысами медлительно колыхались подводные сумеречные леса. Это околдовывало не меньше, чем белые колечки тумана, висящие над мрачной громадой горы Уратман. Однажды, правда, на берег выкинуло тушу кита, и она быстро зацвела, отравив все вокруг, зато Ксюша теперь, занявшись крупным млекопитающим, возвращалась в домик Палого довольная. Стирала купальник, подмазывалась, волосы коротко стрижены, губки пылают. Маришка просила: «Не подходи» И от запаха дохлого кита рыдала еще отчаяннее. Ксюша огрызалась: «Ты бы меньше ела!» И под чилимов, отваренных в морской воде, иногда даже потребляла маленький стаканчик спирта, конечно, разведенного на соке шиповника. Брюнетка, знающая, чего ждать от жизни, Пашу Палого она как бы не замечала, намеков на прелесть семейной жизни не принимала вообще, со мной разговаривала свысока, а Серпа Иваныча держала за небольшое неопрятное животное.
Серпу, впрочем, было наплевать. Он тоже немного съехал с ума.
Такие, как Маришка, ему нравились. Невысокий чистенький лоб, тугие щечки, блондинка, значит, можно говорить с девушкой без напряга. Милые складочки на шее, так он считал. Вздыхает мягко. Вот, Маришка, говорил Сказкин, пусть не вышла ты фигуркой, зато щечки мяхкие!
Маришка обижалась и уходила на отлив. Там снова плакала.
Мрачные черные воронки крутились перед осыхающими рифами, суетились на камнях крабы, длинные языки наката валяли по берегу подмокшие луковицы, смытые с борта зазевавшегося сейнера. Маришка печально всматривалась в горизонт. Она не любила живую природу. Она обожала «Девятый вал» Айвазовского, но никогда бы не села в шлюпку без необходимости, никогда бы не пересекла Охотское море по своей собственной воле.
Печально всматривалась она в блистающие воды пролива.
Неведомо было ей, что за колеблющимся проливом лежат другие острова.
Она страстно мечтала увидеть судно, могущее подбросить нас до Камчатки или до Сахалина, в крайнем случае, до Южно-Курильска или Находки, а уж оттуда мы найдем дорогу. Что-то, видимо, предчувствовала. Вздрагивала, когда под ее ножками звякали пустые бутылки из-под виски «Сантори» и «Оушен», шуршали пластиковые упаковочки, украшенные хитрыми иероглифами.
Японские презервативы.
Виски «Ошен» и «Сантори».
Никакого выбора. Маришка пугливо оглядывалась.
Ее пугали даже голотурии, путающиеся в водорослях. Космато и мокро. Взгляните в атлас человека, а потом в «Жизнь животных», сразу поймете, почему Маришка краснела. Вся в нежных складочках, ее трогать хочется, волосы гладить, а тут толстая порочная голотурия. Ксюша иногда водила Маришку купаться в океанской воде. Паша Палый страдал, когда не мог видеть этого. Но держал себя в руках, вел себя правильно. Не плакал, не шел спать на рельсы. Не заглядывал в дюзу готовящегося к взлету истребителя. Не играл с разозленным медведем, посаженным в металлическую клетку.