Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
Окруженный такими же «амбициозными дураками», как он сам, Луций Антоний вскорости от слов перешел к действиям: оклеветал Октавия перед ветеранами и призвал к оружию тех, кто лишился земли при распределении участков.
Октавий, понятное дело, тоже не сидел сложа руки. Дело шло к новой войне на территории Италии.
Историки теперь заявляют, что Луцию Антонию в его глупых и преступных замыслах активно содействовала Фульвия, жена Марка Антония и мать Юла, что, дескать, чуть ли не по ее, Фульвии, вине возник вооруженный мятеж. Ложь! Фульвия, как могла, пыталась образумить своего деверя, указывала ему на то, что соглашение между триумвирами, заключенное сроком на пять лет, должно неукоснительно соблюдаться, что это жизненно необходимо для восстановления Римской державы и полностью соответствует воле и намерениям Марка Антония, занятого подготовкой масштабной войны на Востоке. Злосчастный консул, на которого так рассчитывал его брат-триумвир, не слушал свою умную и дальновидную невестку, жену двух выдающихся политиков (в первом браке Фульвия была женой знаменитого Клодия). Более того, когда Фульвия, напуганная развитием событий, стала писать письма в Александрию, предупреждая Марка Антония о надвигающейся опасности, Луций эти ее письма перехватывал и уничтожал.
«Мать моя виновата?!» — гневно восклицал Юл Антоний. — Позвольте спросить в чем?! В том, что консулом избрали такого дурака, как Луций Антоний?! Слава богам, другого идиота, другого брата, Гая Антония, уже не было в живых — Брут успел отрубить ему голову; а то бы и этот кретин присоединился и еще больше наломал дров!»
Дров, однако, и без него изрядно наломали. Луций Антоний заперся в Пренесте, и там его осадили Октавий с Агриппой и Сальвидиеном. Вентидий, Поллион и Мунаций Планк, сочувствующие Антонию Великому, от Антония Ничтожного, разумеется, вскорости отвернулись и не пришли к нему на помощь со своими легионами.
В осажденном Пренесте начался голод. Сначала были сокращены рационы. Затем, по приказу Луция Антония, из списков получавших пайки были исключены рабы.
«Мы с матерью оказались в Пренесте, — рассказывал Юл. — Мы жили в доме Гая Сестия, прозванного Македоником. Мне было почти шесть лет, и я прекрасно помню эту страшную картину. Рабов перестали кормить. Но из города не выпускали, чтобы они не могли рассказать об отчаянном положении осажденных. И вот они сначала бродили, а потом от бессилия ползали по городу, протягивая руки к солдатам и жителям и умоляя дать им хотя бы корочку хлеба, хотя бы комочек каши… Жуткое зрелище! Ведь половина из них были женщины. И много детей, некоторые из которых моложе меня… Нарушив строгий запрет, я поделился лепешкой и сушеным мясом с двумя маленькими детьми. А дядя, Луций Антоний, когда ему донесли о моем поступке, велел всех умирающих с голоду согнать к северной стене и оцепить их двойным кольцом солдат: одно кольцо сторожило несчастных, а другое не подпускало к ним сострадавших. Римляне в этой акции не участвовали. Использовались вспомогательные галлы, которые, как они сами рассказывали, чересчур шумно умиравших и изрыгавших проклятия рабов заставляли копать глубокие рвы, в которые складывали умерших… Некоторые из рабов, выкопав яму, ложились в нее и ожидали смерти. Иногда на них, еще живых, сверху бросали трупы».
Когда все пайки закончились, предприняли отчаянную вылазку. Но Агриппа и Сальвидиен знали свое дело: вылазка была отбита. И тогда Луций Антоний сдался на милость победителя.
Октавий, не желая обострять отношений с Марком Антонием и не слушая «кровожадных советов своей шайки», не только пощадил коварного мятежника Луция Антония, но разрешил ему отправиться к брату. Тот, правда, направился не в Азию, а в противоположную сторону — в Испанию; хоть и был дураком, но сообразил, что Марк его за устроенное безобразие по головке не погладит.
Фульвию и Юла Октавий милостиво принял в своей командирской палатке, накормил, напоил, выделил достаточную сумму денег на путешествие, выдал подводы для скарба и снабдил чуть ли не турмой отборных кавалеристов, велев им сопровождать жену и сына Марка Антония до того места в Италии, до которого они сочтут нужным добраться.
Подводы не пригодились, ибо Гай Сестий, их пренестийский гостеприимец, узнав о том, что его родной город будет вскорости отдан на разграбление солдатам, поджег свой дом, пронзил себя мечом и бросился в огонь. Всё нехитрое имущество Фульвии сгорело, а вместе с ним и весь город Пренесте.
Мать и сын тронулись в путь налегке.
В Риме к ним присоединилась престарелая Юлия, мать братьев Антониев и, стало быть, бабушка Юла.
В Путеолах их встретила заплаканная Клодия, невеста Октавия, сообщив родственникам, что Октавий прислал ей письмо, в котором сообщал о разрыве помолвки.
В Брундизии Фульвия, Клодия и Юл сели на корабль и отправились в Грецию, а Юлию, бабушку, которая по состоянию здоровья, сильно подорванного обрушившимися на нее бедами, едва ли могла перенести путешествие, отдали на попечение Сексту Помпею, сыну Помпея Великого, который тогда крейсировал со своими пиратами в районе Брундизия и Тарента.
(9) По утверждению Юла, его отец, Марк Антоний, всё это время слыхом не слыхивал об италийских событиях, готовился к войне с парфянами и узнал о трагедии лишь тогда, когда Пренесте был уже взят и Луций Антоний разгромлен. Марк был тогда на побережье Эгейского моря. Он оставил войско и переправился в Афины, где его уже ожидали Фульвия, отвергнутая Октавием Клодия и шестилетний Юл Антоний.
Юл помнил приезд отца. Марк Антоний был в ярости. Брат его Луций отправил ему несколько посланий, в которых всю вину за Перузийскую войну свалил на Фульвию: она, дескать, ревновала его к Клеопатре и учинила мятеж для того, чтобы вернуть мужа в Италию.
Луций уже был в Испании, а Фульвия — тут, под рукой. И Марк, прибыв в Афины, обрушился на жену, обвиняя ее не просто в глупой ревности, а в государственном преступлении. Юла, естественно, удалили, и он не присутствовал при этих семейных сценах. Он, однако, хорошо помнил, что когда через день их отправили из Афин в Сикион, отец хоть и выглядел по-прежнему зло и сумрачно, но жену свою на прощание нежно обнял, поцеловал и просил, чтобы она берегла себя и детей. Важное воспоминание. Ибо потом некоторые, с позволения сказать, историки стали утверждать, что в Афинах Антоний едва не прибил Фульвию и выслал ее в Сикион под домашний арест, дабы позже, тщательно расследовав ее преступления, предать ее суду; и там, в Сикионе, женщина, не перенеся унижений, которым подверглась от собственного мужа, и в страхе за свою дальнейшую судьбу умерла якобы от разрыва сердца. Позвольте! Какие же унижения, когда на прощание муж целует, обнимает и заботливо напутствует жену?! И их жизнь в Сикионе ничем не напоминала домашний арест!
Так думал Юл еще в юности, сопоставляя свои детские воспоминания с клеветническими утверждениями историков, с рассказами Агриппы и с объяснениями Мецената. Теперь же, когда Юлу удалось побывать в Афинах и в Сикионе, разыскать там нужных людей, он полностью восстановил картину и уже не сомневается в том, что:
В Афинах его мать, женщина умная, терпеливая, любящая и красноречивая, легко доказала мужу, что она оклеветана, что истинными зачинщиками Перузийской войны были Луций Антоний и его прихлебатели. Отец перестал на нее гневаться и ее обвинять и под надежной охраной с Клодией и с Юлом отправил в Сикион, дабы там, в тишине и покое, в просторной вилле на берегу Коринфского залива, они могли восстановить силы после тяжких испытаний, выпавших на их долю.
Жили они в Сикионе радостно и безмятежно. Фульвия, бледная, исхудалая, нервная от пережитых волнений, на глазах поправлялась, успокаивалась, расцветала и обретала свое прежнее «величественное обаяние, перед которым не мог устоять ни один мужчина» (Юлово выражение). И вот, посреди этого благоденствия Фульвия вдруг… умерла!
Как Юлу теперь удалось узнать, поздно вечером Фульвии принесли корзину смокв, присланных якобы с Керкиры, якобы от мужа Марка Антония, который тогда находился на этом греческом острове. Фульвия этих плодов благодарно отведала, легла спать и уже никогда не проснулась, потому что на следующее утро ее нашли мертвой у себя на постели. Причем оставшиеся смоквы — их было много в плетеной корзине, — сама корзина и нежная записка от Марка Антония, которая к ним прилагалась, бесследно исчезли, несмотря на то, что Фульвия оставила их у своего изголовья.