Великий перелом
Шрифт:
— Что это такое? — спросила она.
Мордехай не мог видеть, что привлекло ее внимание, пока не подошел ближе. А подойдя, тихо присвистнул. Вдоль доски тянулся провод с изоляцией цвета старого дерева, его держали два загнутых гвоздя. Гвозди были ржавыми, так что держали плохо. Провод заканчивался на верхнем крае доски, но шел снизу, из-под земли.
— Радиоантенна, — пробормотал он и дернул. Она не поддавалась. Он рванул изо всех сил. Проволока оборвалась, и он качнулся назад. Он раскинул руки, чтобы удержаться
— Не может быть, — проговорил Соломон Грувер. — Земля-то совсем не тронутая… — Он умолк, не договорив, и опустился на колени, не беспокоясь о том, что сделает мокрая трава с его брюками. — Посмотрите! — удивленно воскликнул он.
Мордехай Анелевич опустился рядом и снова присвистнул.
— Дерн был вырезан кусками, а затем уложен обратно, — сказал он, проводя рукой по стыку. Если бы дождь был сильнее и земля размягчилась, обнаружить это было бы невозможно. По-настоящему восхитившись, Анелевич пробормотал: — Они сделали мозаику и, когда все закончили, уложили кусочки обратно в том же порядке.
— А где же земля? — потребовал ответа Грувер, как будто Анелевич сам украл ее. — Если они закопали эту штуку, у них должна была остаться лишняя земля — и ее надо было бросить по сторонам ямы, когда они ее копали.
— А что, если они сначала расстелили брезент и выбрасывали землю на него? — предположил Мордехай. — Вы не представляете себе, какими аккуратными и предусмотрительными могут быть нацисты, когда делают что-то подобное. Посмотрите, как они замаскировали антенну. Они не оставляют ни малейшей возможности обнаружить что-нибудь важное.
— Если бы эта доска не повалилась… — потрясенно сказала Берта Флейшман.
— Бьюсь об заклад, она так и стояла, когда эсэсовские ублюдки были здесь, — сказал ей Анелевич. — Если бы не ваш зоркий глаз, обнаруживший антенну…
Он изобразил аплодисменты и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Она и в самом деле становится необычной, когда улыбается, подумал он.
— Где же земля? — повторил Соломон Грувер, упорствуя в своих подозрениях и не замечая застывших в немой сцене товарищей, — Что они с ней сделали? Они не могли ее высыпать всю обратно.
— Хотите, чтобы я угадал? — спросил Мордехай. Пожарный кивнул. — Если бы я проводил эту операцию, я погрузил бы землю в ту же телегу, в которой привез бомбу, и отвез бы ее прочь. Накрыл бы брезентом — и никто бы ничего не заподозрил.
— Думаю, вы правы. Думаю, именно так они и сделали. — Берта Флейшман посмотрела на оторванную проволоку. — Теперь бомба не сможет взорваться?
— Не думаю, — ответил он. — По крайней мере, теперь они не смогут взорвать ее по радио, что уже хорошо. Если бы им не требовалась антенна, они не стали бы ее здесь ставить.
— Слава богу, — сказала она.
— Так, — сказал Грувер с таким выражением, словно он по-прежнему не верит им. — Значит, теперь у нас есть своя бомба?
— Если мы разберемся, как взорвать ее, — ответил Анелевич. — Если мы сможем вытащить ее отсюда так, чтобы не заметили ящеры. Если мы сможем перевезти ее так, чтобы — боже упаси — не взорвать ее вместе с собой. Если мы сможем все это сделать, тогда мы получим собственную бомбу.
Со лба Ауэрбаха лил пот.
— Давай же, дорогой. Ты и раньше это делал, помнишь? Давай! Такой сильный мужчина, как ты, может сделать все, что захочет.
Ауэрбах внутренне собрался, вздохнул, буркнул про себя — и с усилием, для которого ему потребовалась вся энергия без остатка, тяжело поднялся на костыли. Пенни захлопала в ладоши и поцеловала его в щеку.
— Боже, как тяжело, — сказал он, с трудом дыша.
Может быть, он проявил легкомыслие, может быть, он слишком долго лежал, но ему показалось, что земля заколыхалась у него под ногами, как пудинг.
Обходясь одной ногой и двумя костылями, он чувствовал себя неустойчивым трехногим фотографическим штативом.
Пенни отошла от него на пару шагов, к выходу из палатки.
— Иди ко мне, — сказала она.
— Не думай, что я уже могу, — ответил Ауэрбах.
Он пробовал костыли всего лишь в третий или четвертый раз. Начать передвигаться на них было так же тяжело, как завести старый мотор «Нэша» в снежное утро.
— О, бьюсь об заклад, ты сможешь.
Пенни провела языком по губам. От полного внутреннего опустошения она перешла в состояние полного бесстыдства, минуя промежуточные стадии.
Ауэрбах иногда задумывался, не две ли это стороны одной и той же медали. Но именно сейчас времени размышлять у него не было. Она позвала:
— Если подойдешь ко мне, вечером я…
То, что сказала она, притянуло бы к ней мужчину, пострадавшего даже сильнее, чем Ауэрбах. Он наклонился, подпрыгнул на здоровой ноге, выбросил вперед костыли, подтянул тело, поймал равновесие, выпрямился, затем повторил это еще раз и оказался рядом с ней.
Снаружи раздался сухой голос:
— Это лучшее побуждение к физиотерапии, о котором я когда-либо слышал.
Ауэрбах едва не упал. Пенни ойкнула и стала цвета свеклы, растущей в Колорадо повсюду.
По тому, как начало жечь его собственное лицо, Ауэрбах решил, что и он такого же цвета.
— Ух, сэр, это не… — начал он, но тут его язык запнулся.
В палатку вошел доктор. Это был молодой парень, не из местных и не из плененных ящерами врачей.
— Послушайте, меня не волнует, что вы собираетесь делать, не мое это дело. Вот если от этого вы, солдат, начнете ходить, то это меня уже касается. — Он рассудительно сделал паузу. — По моему профессиональному мнению, после такого предложения и Лазарь бы поднялся и пошел.