Великий перелом
Шрифт:
Он не мог просто отшутиться. В его жизни была Сильвия. Ее он тоже не водил в кино — он укладывал ее в постель. Она относилась к нему достаточно дружелюбно, когда он заглядывал в «Белую лошадь» за пинтой пива, но он не знал, как она охарактеризует его, если Наоми спросит. Он слышал, что женщины могут быть разрушительно искренними, когда говорят друг с другом о недостатках мужчин.
Поскольку он сразу не ответил, Наоми наклонила голову набок и бросила на него понимающий взгляд. Но вместо того, чтобы загнать спутника в угол, она произнесла:
— Сильвия сказала мне, что вы совершили что-то очень смелое, чтобы выручить одного из ваших родственников — кажется, кузена, она не была уверена — из Польши.
— В самом деле? — сказал он с радостным удивлением: возможно, Сильвия не говорила о нем слишком уж плохо.
Но если Наоми уже знала о нем что-то, рассказать еще будет не вредно.
— Да, это мой кузен, Мойше Русецкий. Помните? Я рассказывал вам когда-то в пабе.
Она кивнула.
— Да, вы рассказывали. Это тот, который вел передачи но радио для ящеров, а затем против них, после того как увидел, каковы они на самом деле.
— Правильно, — сказал Гольдфарб. — Они поймали его, посадили в тюрьму в Лодзи и стали думать, что с ним делать дальше. Я пошел туда с несколькими парнями, помог ему освободиться и переправил его сюда, в Англию.
— У вас это прозвучало так просто, — сказала Наоми. — А вы не боялись?
В том бою он впервые испытал себя в наземной битве, пусть даже ящеры и польские тюремные охранники были застигнуты врасплох и не могли оказать серьезное сопротивление. Но когда ящеры напали на Англию, он был призван в пехоту. Тут все было гораздо хуже. Он просто не мог себе представить, как люди, находящиеся в здравом уме, могут выбрать карьеру в пехоте.
Он сообразил, что не ответил на вопрос Наоми.
— Боялся? — спросил он. — На самом деле я просто окаменел.
К его облегчению, она снова кивнула: он боялся, что чистосердечие отпугнет ее.
— Когда вы рассказываете мне о подобных вещах, — сказала она, — вы напоминаете мне этим, что вы вовсе не англичанин. Немногие английские солдаты заметят в разговоре с кем-то, кто не принадлежит к их кругу — как вы это называете? «В кругу своих товарищей»? — что они чувствуют страх или что-то такое личное.
— Да, я замечал, — сказал Гольдфарб. — И я тоже этого не понимаю. — Он рассмеялся. — Но что я вообще знаю? Я всего лишь еврей, родители которого сбежали из Польши. Я не смогу хорошо понимать англичан, если даже доживу до девяноста лет, а это не особенно-то вероятно — вон как пошатнулся мир в наши дни. Может быть, только мои внуки научатся держаться, как англичане.
— И мои родители вовремя вывезли меня из Германии, — сказала Наоми. Ее озноб не имел ничего общего с бризом, дующим с моря. — Там было плохо, и мы сбежали до Хрустальной ночи [6] . А что… — Она заколебалась, вероятно, из-за того, что стала нервничать. Через мгновение она закончила вопрос: — А как это было в Польше?
6
В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года по всей Германии прокатилась волна еврейских погромов. Погибли 36 человек. Из-за огромного количества разбитых магазинных витрин эта ночь и получила такое название. — Прим. ред.
Гольдфарб задумался.
— Следует помнить, что нацисты оставили Лодзь примерно за год до того, как я попал туда. Я думаю сейчас о том, что видел, и стараюсь представить, что там творилось при немцах.
— Ну? — поторопила его Наоми.
Он вздохнул. Выдох в холодном воздухе поднялся облачком пара.
— Из всего, что я видел, из всего, что я слышал… Если бы не пришли ящеры, могло не остаться в живых ни одного еврея. Я не видел всей Польши, конечно, только Лодзь и путь к морю и обратно, но если бы не пришли ящеры, во всей стране могло не остаться ни одного еврея. Когда немцы говорили «свободно от евреев», они ведь не шутили.
Наоми закусила губу.
— То же самое я слышала по радио. Теперь я слышу это от того, кто, как я знаю, видел все своими глазами. Ваши слова делают картину более реалистичной. — Она насупилась еще больше. — И немцы, как сообщает радио, снова наступают в глубь Польши.
— Я знаю. Я тоже слышал. Мои друзья — мои друзья-гои — радуются таким сообщениям. Когда я слышу их, я не знаю, что думать. Ящеры не смогут выиграть войну, но и проклятые нацисты — тоже.
— Не должны, — сказала Наоми — с точностью человека, изучавшего английский язык специально, а не выросшего среди него. — Они могут. Ящеры могут. Немцы могут. Но не должны. — Она с горечью рассмеялась, — Когда я была маленькой девочкой и ходила в школу, до прихода Гитлера к власти, меня учили, что я немка. И я верила в это. Разве не странно — если подумать об этом теперь?
— Это более чем странно. Это… — Гольдфарб стал искать подходящее слово. — Как называются такие странные картины, где идет дождь из буханок хлеба или на которых вы пилите часы, капающие вниз с чурбана, словно они сделаны изо льда и тают?
— Сюрреалистические, — сразу же ответила Наоми. — Да, это так и есть. Совершенно точно. Я — немка? — Она снова засмеялась, затем встала по стойке смирно, вытянув прямую правую руку. — «Один народ, одно государство, один фюрер!» — громовым голосом имитировала она высказывание Гитлера, и это была неплохая имитация.
Он подумал, что это шутка. Может быть, она и собиралась пошутить. Но когда ее рука опустилась вниз, все ее тело задрожало. Лицо скривилось. Она заплакала.
Гольдфарб обнял ее.
— Все в порядке, — сказал он.
Конечно же, нет. Они оба знали, что не все в порядке. Но если вспоминать о прошлом слишком долго, как можно продолжать жить? Дэвиду стало ясно, что он гораздо ближе к «истинному британцу», чем он себе представлял.
Наоми прильнула к нему, словно к спасательному кругу. Будто она была матросом корабля, в который только что попала торпеда подводной лодки. Он прижимал ее к себе с таким же отчаянием. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, ее губы раскрылись. Глубоко в горле девушки родился стон, и она притянула его к себе.