Великий перелом
Шрифт:
— Думаешь, у тебя есть все ответы, не так ли?
— Помолчи-ка минутку, — сказал он.
Он не собирался обрывать разговор: причина была в другом.
Пенни собралась ответить резкостью, но затем она тоже услышала далекий гул в небе. Он становился все громче.
— Это самолеты ящеров, так ведь? — спросила она, словно надеясь, что он будет ей возражать. Ему бы хотелось, чтобы она ошиблась.
— Наверняка они, — сказал он. — Очень много. Обычно они летят выше в начале пути, затем снижаются, чтобы нанести удар. Не знаю, почему они на этот раз действуют иначе, разве что…
Прежде чем он смог закончить предложение, начала бить зенитная артиллерия, сначала к востоку от Ламара, а затем в самом городе. Трассы снарядов и их разрывы осветили ночное небо, перекрыв сияние звезд. Даже вдали от Ламара грохот стоял ошеломляющий. Шрапнель сыпалась вниз, словно горячие зазубренные градины. Если такая попадет в голову, дело кончится расколотым черепом. Ауэрбах пожалел, что на нем нет каски. Когда приглашаешь красивую девушку на прогулку, обычно о таких вещах не беспокоишься.
Он увидел боевые самолетов ящеров только тогда, когда они закончили бомбежку и обстрел ракетами Ламара. Он разглядел пламя, вырывавшееся из труб. После нападения они встали на хвосты и взлетели ввысь, как ракеты. Он насчитал девять машин, три звена по три.
— Мне надо вернуться, — сказал он и поспешил в сторону Ламара.
Пенни побежала рядом с ним, ее туфли вскоре стали чавкать по грязи так же, как его сапоги.
Самолеты ящеров вернулись к Ламару раньше, чем гулявшие добрались до цели. Самолеты нанесли по городу еще один удар, а затем улетели на восток. Зенитная артиллерия продолжала палить и после того, как они улетели. Так было всегда после воздушных налетов. А когда орудия били по настоящим целям, попадали крайне редко.
Пенни тяжело дышала и едва переводила дух, когда они с Ауэрбахом добрались до предместья Ламара, но держалась стойко.
— Иди в госпиталь, чего ты ждешь? Там наверняка требуются лишние руки.
— Хорошо, — ответила она и поспешила прочь.
Он кивнул ей вслед. Если даже позднее она и не вспомнит о том, что сходила по нему с ума, все равно лучше видеть ее занимающейся делом, чем прячущейся в жалкой маленькой комнатке наедине с Библией.
Едва она исчезла за углом, как он сразу забыл о ней. Он рванулся к баракам через хаос, воцарившийся на улицах: Цепочки людей передавали ведра с водой и заливали огонь. Не каждый пожар можно было потушить: в эти дни Ламар зависел от воды из колодцев, и ее было недостаточно, чтобы погасить пламя. Раненые мужчины и женщины кричали и плакали. И раненые лошади тоже — по крайней мере одна бомба попала в конюшню. Несколько лошадей вырвалось наружу. Они носились по улицам, шарахались от пожаров, лягались в панике, мешая людям, которые старались помочь им.
— Капитан Ауэрбах, сэр! — прокричал кто-то прямо в ухо Раису.
Он подпрыгнул и повернулся на месте. Его помощник, лейтенант Билл Магрудер, стоял рядом с ним. Свет пожара осветил лицо Магрудера, покрытое таким слоем сажи, что его можно было принять за актера в гриме негра.
— Рад видеть вас целым, сэр.
— Я в полном порядке, — сказал Ауэрбах. Как ни абсурдно, он чувствовал себя виноватым за то, что не оказался под бомбежкой ящеров. — Что происходит?
— Сэр, все не очень хорошо, и мы понесли порядочные потери — в людях, лошадях…
Мимо пробежала лошадь с тлеющей гривой. Билл махнул рукой в ее сторону.
— Боеприпасы, которые мы накопили, тоже пропали. Эти ублюдки так по Ламару еще не били.
Он хлопнул руками по бедрам. Ауэрбах понял. Из-за того, что чужаки не очень часто поступали по-новому, можно было подумать, что они вообще не делают ничего нового. Такой вывод может стать последней ошибкой в жизни. Потеря боеприпасов была невосполнима.
— Похоже, мы можем забыть о завтрашнем задании, — сказал Ауэрбах.
— Боюсь, что так, капитан. — Магрудер скривился. — Пройдет немало времени, прежде чем мы снова сможем об этом подумать. — Его мягкий акцент уроженца Виргинии делал его слова еще печальнее. — Не знаю, как там с производством, но доставка из одного места в другое теперь не слишком сложна.
— Расскажи мне что-нибудь, чего я не знаю, — сказал Ауэрбах. Он ударил кулаком по бедру. — Черт побери, если бы мы взорвали один из их космических кораблей, мы по-настоящему заставили бы их задуматься.
— Я тоже так думаю, — сказал Магрудер. — Кто-то это сделает — тут я с вами согласен. Только, похоже, это будем не мы. — Он процитировал военную поговорку. — «Никакой план не выживает после контакта с противником».
— Досадная и печальная истина, — сказал Ауэрбах. — Враг, эта грязная собака, идет и действует по собственным планам. — Он рассмеялся, хотя испытывал боль. — Сегодня этому сукину сыну повезло.
— Наверняка. — Магрудер оглядел развалины, которые были Ламаром. — Их нынешний ночной план сработал прекрасно.
Ламар превратился в развалины.
Зэки, пробывшие в гулаге рядом с Петрозаводском в течение какого-то времени, описывали погоду, как девять месяцев лютой зимы и три — плохого катания на лыжах. А это ведь были русские, привыкшие к зиме в отличие от Давида Нуссбойма. Он не мог понять, взойдет ли когда-нибудь солнце, перестанет ли когда-нибудь падать снег.
Ночью было плохо. Даже когда в печи, стоявшей посередине барака, горел огонь, его все равно донимал жестокий холод. Нуссбойм был новичком, политическим заключенным, а не обычным вором, и вдобавок к тому еще и евреем. За это ему достались нары на самом верху, вдали от печи и вплотную к щелястой стене, так что ледяной сквозняк постоянно играл на его спине или груди. Ему также досталась обязанность приносить среди ночи и высыпать в печь угольную пыль — а еще побои, если он не просыпался вовремя и остальные тоже замерзали.
— Заткни пасть, проклятый жид, или потеряешь право на переписку, — предупредил его один из блатных, когда он застонал после пинка под ребра.
— Как будто у меня есть кому писать, — сказал он Ивану Федорову, который попал в этот же самый лагерь и, не имея связей среди блатных, получил такие же незавидные нары.
Хотя и наивный, как всякий русский, Федоров понимал лагерный язык гораздо лучше Нуссбойма.
— Ты — глупый жид, — сказал он без ненависти, которую вкладывал в это слово блатной. — Если тебя лишают права переписки, этот значит, что ты слишком мертв, чтобы кому-то писать.