Великий перелом
Шрифт:
— Я буду — и это все, что я могу сделать. Но вы меня не поняли, — сказал Страха. — Я останусь здесь, среди вас, тосевитов. Наверняка останутся и несколько других самцов. И мы создадим нашу крошечную общину, потому что мы принадлежим Расе. Наши глаза будут обращены к тому, что будет делать здесь, на Тосев-3, основная часть Расы, и мы будем изучать это для лидеров данной не-империи и никогда не станем частью ее. Как жить в таком одиночестве? Возможно ли это? Я должен знать.
— Извините, — сказал Игер. — Я сначала не понял.
Еще до того, как немцы завоевали Францию, в газетах писали о том, как жили русские эмигранты в Париже. Если кто-нибудь
Страха вздохнул.
— Кроме того, через небольшое время — по меркам, которыми пользуется Раса, — сюда прибудет флот колонизации. Будут инкубированы выводки яиц. Будет ли среди них мое? Есть над чем посмеяться.
Его рот открылся — и остался открытым.
У некоторых русских эмигрантов были русские жены, у других — любовницы. Кому-то доставались жаждущие француженки. Страхе недоставало самки-ящера не так, как мужчине недостает женщины: если Страха не видел (вернее, не обонял) самку, он о ней и не думал. И тем не менее он продолжал рассматривать Расу как единое целое, к которому уже никогда не будет принадлежать.
— Это трудно, командир, — сказал Сэм.
— Истинно, — сказал Страха. — Но когда я спускался в эту не-империю, я не спрашивал, будет ли моя жизнь легкой, а только о том, будет ли она продолжаться. Она продолжается. Она будет продолжаться и в тех обстоятельствах, которые я для себя изберу. И скорее всего я буду долго размышлять о том, правильное ли решение я принял.
Сэму хотелось сказать что-то подходящее к случаю, но ничего подобного в своей жизни он не переживал.
Мордехай Анелевич равнодушно прошел мимо фабрики, на которой еще несколько месяцев назад рабочие выпускали зимнюю одежду для ящеров. Затем нацистская ракета попала прямо в здание. Теперь оно выглядело так, как любое другое, которое разрушила бомба весом в одну тонну: сплошное крошево. Слава богу, что ракета ударила во время ночной смены, когда людей было очень мало.
Анелевич осмотрелся. Улица была почти безлюдной. Он подтянул брюки, будто поправляя их. Затем нырнул за полуразрушенную стену фабрики: это мог сделать любой человек в поисках уединения, чтобы без помех облегчиться.
Из руин прозвучала фраза на идиш:
— А, это вы. Нам не нравятся люди, которые забредают сюда, вы же знаете.
— И почему же, Мендель? — сухо спросил Мордехай.
— Потому что мы высиживаем яйцо и надеемся, что из него никогда ничего не вылупится, — ответил охранник тоном, куда менее сдержанным, чем тот, которым он, вероятно, хотел бы ответить.
— Зато теперь оно в нашем гнезде, а не там, куда его положили немцы, — ответил Анелевич.
Доставить бомбу сюда с полей гетто [27] тоже было целой эпопеей, которую Мордехай не пожелал бы повторить ни за что в жизни. Бомба была закопана неглубоко, иначе он и его товарищи не смогли бы вытащить ее. Случилось так, что утром ящеры заметили зияющую яму. К счастью, их удовлетворило вполне правдоподобное объяснение: в этой могиле были похоронены умершие от холеры, и поэтому их пришлось эксгумировать и сжечь. Как и подавляющее большинство ящеров, Буним был очень щепетилен в отношении людских болезней.
27
Кладбище. — Прим.
Мордехай, скрытый во мраке разрушенной фабрики, выглянул наружу. Никто из проходивших по улице людей не смотрел на него. Похоже, никто даже не обратил внимания на то, что он так долго не выходит обратно. Он двинулся дальше, внутрь здания. Путь был извилист и проходил между кучами кирпича и обрушенными внутренними стенами здания, но за пределами видимости с улицы обломки были расчищены.
Здесь в огромной корзине на особо прочной телеге покоилась бомба, которую нацисты закопали на полях гетто. Потребовалось восемь лошадей, чтобы привезти ее сюда, и если понадобится вывезти ее отсюда, снова потребуются восемь крепких лошадей. Одной из причин того, что Мордехай выбрал для укрытия именно это место, была конюшня, размещавшаяся за углом. Восемь самых сильных тягловых лошадей, которых только сумело отыскать еврейское подполье, содержались в постоянном ожидании, готовые при необходимости к быстрому перегону на фабрику.
Словно по волшебству из тени появились двое охранников с автоматами «шмайссер». Они кивнули Анелевичу. Он положил руку на бортик телеги.
— Если бы была такая возможность, я увез бы эту проклятую штуку из Лодзи совсем и поместил бы ее где-нибудь, где не так много ящеров.
— Хорошо бы, — сказал один из охранников, сухощавый, с бельмом на глазу, по имени Хаим. — Поместить ее куда-то, где и людей было бы поменьше. А то любой, кто не из нас, может оказаться одним из «них».
Он не стал уточнять, кто такие «они». Скорее всего, не знал. Мордехай и сам не знал, но разделял беспокойство Хаима. Враг твоего врага больше не становился твоим другом — он оставался врагом, только другого вида. Всякий, кто обнаружил бы здесь бомбу — ящеры, поляки, нацисты, даже евреи, которые поддерживали Мордехая Хаима Румковского («Разве не странное совпадение имен?» — подумал Анелевич), — попытался бы забрать ее отсюда и воспользоваться в своих интересах.
Анелевич снова легонько похлопал по корзине.
— Если понадобится, мы сможем сыграть роль Самсона в храме [28] , — сказал он.
Хаим и второй охранник кивнули. Этот второй спросил:
— Вы уверены, что нацисты не смогут взорвать ее по радио?
— Конечно, не смогут, Саул, — ответил Анелевич. — Мы абсолютно уверены в этом. Но детонатор для ручного управления взрывом спрятан неподалеку. — Оба охранника кивнули: они знали, где именно. — Бог запрещает нам использовать его, вот и все.
28
То есть погибнуть вместе с врагами. — Прим. перев.
— Аминь, — одновременно сказали Хаим и Саул.
— Замечали что-нибудь по соседству? — спросил Мордехай, как он спрашивал каждый раз, когда приходил проверить бомбу. И, как всегда, охранники покачали головами. Охрана корзины стала для них рутинным делом: ни один не обладал богатым воображением. Анелевич знал, что его приход доставляет им удовольствие.
Он направился к выходу на улицу, задержавшись, чтобы задать Менделю тот же вопрос.
Мендель заверил его, что ничего необычного не заметил.