Великий полдень
Шрифт:
— Вот как!
— Да-да! Что, спрашиваю, доктор посоветуешь как врач: принять чего-нибудь успокоительного или проветриться по бабам? Ни в коем случае, говорит, успокоительного, а конечно, проветриться. Тогда давай, говорю, со мной. Охотно, отвечает. Для меня это, говорит, все равно что чашку кофию выпить для тонуса: бодрит…
И Папа принялся рассказывать, как они с доктором проветрились. У них, оказывается, вышла из этого более чем странная история.
Судя по всему, Папа действительно находился в странном душевном смятении. С одной стороны, ему хотелось самых скорых и острых плотских утех, а с другой, он как бы вдруг закапризничал: сам не понимал, чего, собственно, желает — конкретно. Как будто что-то мешало пуститься по маршрутам, накатанными прежними кутежами. Вдруг расхотелось в шикарные московские бордели или рестораны, и, тем более, устраивать мероприятие у себя в офисе. Не то чтобы вдруг возжелалось чего-нибудь новенького, пикантного.
Доктор предложил познакомить его с подругой своей медсестры, но Папе и это показалось слишком сложным и неудобным. К тому же была в этом какая-то запланированность, предумышленность, а это угнетало Папу с обнаружившейся у него «нравственной» точки зрения. Поэтому в конце концов они просто отправились наудачу в Город.
Шофером они все-таки взяли с собой Толю Головина, и, по настоянию последнего, еще повесили себе на хвост машину охраны. В машине они для начала выпили немножко коньяку. «Оргазм, — между прочим философствовал доктор, — единственное, что позволяет забыть о суетности и подлости жизни. Поскольку оргазм — что-то вроде маленькой смерти. Они вообще похожи друг на друга. С их наступлением мир для нас как бы перестает существовать». Папа вздохнул и посмотрел в окно, а доктор раскурил трубку и все приговаривал: «Ничего, ничего, все будет нормально!» Потом, кажется, заговорил о политике.
Был уже поздний вечер, почти ночь. Падал мокрый снег, и уличные фонари радужно сияли в густом тумане. Улицы были на редкость пустынными. Как раз в эти дни закончились профилактические мероприятия, осуществленные по ведомству общественной безопасности. Дело в том, что в некоторых районах начали было созываться какие-то «стихийные» комитеты, чтобы собирать народ и протестовать против уже оговоренных условий грядущих выборов, в которых, якобы, усматривались какие-то несправедливости. По некоторой информации это сказывалось недовольство местных главарей, которые начали объединяться — с тем, чтобы вынудить центральные органы поделиться властью, а может быть, даже заполучить права на Москву, которая, как они считали, чересчур обособилась со своим особым статусом и явно претендует на абсолютное первенство. Но теперь все как будто успокоилось. По крайней мере на некоторое время.
На пересечении двух проспектов Папа и доктор вдруг приметили рядом со светофором двух девушек. Еще издалека было видно, что девушки хорошенькие, чистенькие, только чересчур юные, одетые по последней молодежной моде — в цветастых пластиковых ботинках на толстой-претолстой подошве, в узких блестящих брючках и таких же блестящих, словно чешуя, курточках. С крошечными рюкзачками за спиной. Тонкие, как тростинки. Цветы на панели. Между прочим, одна — блондинка, другая — шатенка. Как будто только что удрали из дома на поиски приключений. И обе «голосовали». Можно было не сомневаться, что приключения им были обеспечены, причем, самые опасные. Мимо них в ночи проносились автомобили. Поблизости не было видно машины или подворотни, где бы мог дежурить альфонс. Доктор сразу предложил Папе их подобрать, и Папа согласился. Доктор предложил вести их прямо к себя на квартиру. Папа и тут не стал спорить. Он всматривался в девушек. Девушки чрезвычайно напоминали наших Майю и Альгу. Не было сомнений, что и доктор обратил внимание на это сходство, но притворился, что ничего не замечает. Первым делом девушки потребовали таблеток. Доктор немедленно извлек из внутреннего кармана бархатного пиджака упаковку и выдавил несколько штук. У девушек тут же развязались языки. Они понесли несусветную похабщину, но требовали, чтобы с ними обращались, как с дамами из высшего общества. О Папе они как будто ничего прежде не слышали, но зато наперебой хвастались, что имеют весьма крутых покровителей, благодетелей-защитников (тут, кстати, были упомянуты братья-разбойники Парфен и Ерема) и заявили, что не позволят себя обижать. Словом, никакого садомазохизма, а остальное — чего душа пожелает. Папу, похоже, чрезвычайно смущало сходство девушек с Майей и Альгой, но доктор сразу развил бурную деятельность. Он был настолько галантен, что Папа не успел моргнуть глазом, как девушки оказались неглиже. Дело уже происходило на квартире у доктора. Толя Головин занял ключевое место в кресле у двери. Между прочим сынок доктора, Петенька, был дома, еще не спал и, кажется, занимался у себя в комнате компьютером. Это тоже смущало Папу. То есть не то, что мальчик сидел за компьютером, а то что вообще находился поблизости. Через некоторое время доктор как ни в чем не бывало отправился кормить сына ужином и укладывать спать, а Папу оставил наедине с раздетыми девушками, которые, несмотря на свою юность и прямолинейность, оказались искушенными в ремесле, словно старые блудницы. Увы, Папа ровным счетом ничего не чувствовал, и все их усилия абсолютно ни к чему не привели. Папа уже хотел бросить девушек и отправиться восвояси, но тут снова появился доктор. Он, конечно, сразу смекнул, в чем дело, но опять притворился, что ничего не понял. Однако он предложил Папе по глотку особого, редкостного «коктейля» из таблеток, составленного по всем правилам наркологии.
Между прочим Папа сказал доктору, что может быть будет лучше отправить сына в Деревню в Пансион, но тот наотрез отказался. «Ни за что! Я вообще считаю, что эта странная затея, Папа, — напрямик заявил он. — Ты уж не обижайся. Петенька — самое дорогое, что у меня есть», — не удержавшись, прибавил он. Тут, кстати, я с доктором всегда соглашался. Папа ответил, что нисколько не обижается.
Девушки хохотали и плясали на ковре. Папа предложил доктору самому поразвлечься раз уж тот так их нахваливает. Доктор возражать не стал. У него, дескать, и так уже давно слюнки текут, и руки чешутся, но, мол, по-товарищески беспокоился за Папу. И пошел, и пошел!.. Чего он, этот домашний доктор, с девушками не выделывал. Словно взбесился. Даже сидевший у двери Толя Головин время от времени удивленно присвистывал. Но и это не развлекло Папу. Скорее, вогнало еще в больший сплин. Наконец девушки до того утомились, что заснули прямо посреди комнаты. Папа смотрел на их молоденькие лица и удивлялся необыкновенному сходству с Альгой и Майей. Вероятно, намешанные доктором таблетки еще больше усиливали эту иллюзию.
Некоторое время Папа и доктор, развалившись в креслах, курили сигары, пускали дым в потолок. Доктор все убеждал Папу, чтобы тот еще попробовал принять порцию «коктейля». Тогда уж непременно должно подействовать. От нечего делать Папа согласился, но эффекта опять не дождался. Тогда доктор изготовил порцию двойной крепости, но на этот раз Папа отказался. Тогда доктор допил остатки возбуждающей смеси сам и тут же полез к сонным девушкам. Оргия повторилась. Потом девушки снова отключились, а доктор, дотащившись до кресла, бухнулся в него рядом с квелым Папой. Потом опять курили. В головах еще мелькали обрывки галлюцинаций. Затем наступил момент расслабления и здорового отдыха. Папа смотрел на забывшихся в грезах нагих девиц уже совершенно спокойно. Надо полагать, задумался о другом.
Тут, как я понял из его туманного рассказа, доктор, как бы под предлогом поддержания непринужденной беседы, снова начал рассуждать о ситуации, сложившейся накануне выборов вокруг Москвы. Даже намекнул, что Папа, может быть, слишком полагается на естественный ход событий. Более того, высказал предположение, что, может быть, на самого Папу где-то как-то оказывается давление. Что Папа-де не прикладывает достаточных усилий дабы укрепить позиции нашего единого кандидата и народного любимца Феди Голенищева. Что он-де напрасно не придает серьезного значения усилившимся последнее время разговорам о том, что Федя Голенищев не обладает достаточной политической волей, необходимой главе государства, и слава о нем, как о народном любимце, чересчур преувеличена. По мнению доктора, подобные настроения могут инспирироваться теми, кто видит в Феде лишь проходную фигуру, на место которой вдруг выдвинется новый лидер. К примеру, из какой-нибудь совсем уж темной среды. Подобные отвлеченные рассуждения вполне были в духе нашего горбатого доктора, во всем искавшего подоплеку… Папа хмуро отмалчивался и не поддержал разговора, а сидевший в глубоком кресле у двери Толя Головин тем более.
Потом они сели вдвоем за карты. Естественно, на деньги. Тут Папа неожиданно и скоро взял реванш. Кончилось тем, что доктор в махровом халате на голое тело, проигравший Бог знает сколько денег, а может быть, и саму душу, бросил карты с сакраментальным: «А, черт, кому не везет в карты, тому везет в любви…» Папа успокоил его. Мол, как радушному хозяину, конечно, прощает долг, и засобирался уходить. Доктор сунул ноги в меховые сапожки, вроде унтов, и прямо в халате вышел проводить Папу. Отъезжая на машине, Папа видел в зеркало заднего обзора горбатую фигуру домашнего доктора, который долго махал ему рукой.
— В общем, неприятный осадок остался у меня от той ночи, — признался Папа, довершая рассказ и потягиваясь на диване. — Все как-то нехорошо, безнравственно было устроено у него в жизни. И ведь сынок при этом при всем…
— Как-то странно ты это подвел, — заметил я.
— В смысле нравственности, — как ни в чем не бывало продолжал Папа, не обращая внимания на мои слова, — оно даже к лучшему все сложилось. Теперь, по крайней мере, сын не будет любоваться на папашиных шлюх, наблюдать папашины мерзости.
— То есть ты хочешь сказать, что в Пансионе мальчику будет лучше, чем с родным отцом?!
— Лучше, — убежденно кивнул Папа. — В Деревне дети будут под заботливым присмотром. Самых лучших преподавателей туда выпишем. Майя уж этим занялась.
Он говорил это с такой убежденностью, словно действительно радовался тому, что случилось. Если не сам приложил к этому руку… От всех этих мыслей у меня голова пошла кругом и по спине поползли мурашки.
— Ты говоришь так, Папа, как будто для тебя главное — чтобы зафункционировал твой Пансион! Ради этого, ты, пожалуй, даже не прочь, чтобы прибавилось сирот. Эдак и до меня дойдет!