Великий пост. Произведения русских писателей

Стрыгина Татьяна Викторовна

IV

За воротами тюрьмы опять мы встретили людей с подаянием. Те ли же это люди, которых я видел при входе в тюрьму, или другие, я сказать не могу, но, кажется, были и прежние люди, были и новые. Между последними особенно замечателен молодой, безбородый человек, остриженный в скобку и одетый в прекрасную шубу с дорогим бобровым воротником. При нашем выходе за ворота он бросился к Л., и когда тот подал ему свою руку для обыкновенного приветствия, посетитель неожиданно поцеловал ее. Он смотрит на Л. очень благодарным взглядом, а Л., в свою очередь, отнесся к нему очень приветливо.

– А-а! приятель! Верно, вспомнил несчастных?

– Да, Петр Семенович, вспомнил. Сам страдал и о других должен помнить.

– Вот тоже около двух лет высидел, –

сказал мне Л., указывая на молодого человека.

– Что же он сделал? – спросил я, приведенный в изумление молодостью предстоящего субъекта и совершенно детским, чистым выражением его лица.

– Его оскопили.

– То есть как это: он сам оскопился или его оскопили?

– Его оскопили насильно.

– Та к за что ж в остроге-то держать, да еще около двух лет?

– Ну пока суд да дело…

– А два года жизни пропали?

– Что ж сделаешь?

– Вы не забывайте наших бедняков-то, – говорит Л. экс-арестанту.

– Как забывать! Сам страдал, Петр Семенович, помню всякую ласку и вашу ласку помню. Мы вот с маменькой кое-чего наготовили, привезли раздать; да не знаем, как раздать-то.

– Да в часовню сдайте.

– Хотелось бы по рукам, Петр Семенович!

– Все равно, что вы думаете?.. Дойдет все, за этим смотрят.

– Да оно так-с, только хотел бы самим отдать.

Женщина, которую мы встретили с подаянием в коридоре (см. «Страстная суббота в тюрьме», II), тоже непременно добивалась раздать свое приношение по рукам, и ее проводили с корзинкой в женскую столовую. Не знаю, на чем основывается такое домогательство, но полагаю, что и оно, как всякое действие, не может происходить без причины.

В тюремную часовню вход с улицы совершенно свободный. В ней, по обыкновению, стоят образа с горящими восковыми свечами и сидит какой-то человек в шапочке, какие обыкновенно носят монастырские служки. По обличью, разговору и манере держаться это должен быть солдатик. Он сидит за низеньким столиком и записывает подаяние, которое ворохами лежит на полу. Это опять куличи, пасхи и яйца, лежащие в корзинке.

– Много подаяния? – спросил Л.

– Вот изволите видеть. Один здесь ничего не поделаешь.

– Ну, потрудись для заключенных.

– Да никак не поспеешь, а никто не идет помочь.

Л. сделал распоряжение, чтобы кто-нибудь пришел помогать солдатику в послужничьем колпачке.

Подаяние, говорят, прибывало до самого вечера. Дальше я буду говорить обо всем уже со слуха, впрочем, от людей совершенно верных и остававшихся в тюрьме всю Великую субботу до Светлого дня.

Ночью в тюрьме произошло некоторое недоразумение, для объяснения которого я должен сказать кое-что о некоторых тюремных порядках. По распоряжению директоров попечительного комитета, когда поступает подаяние такими припасами, как, например, говядина, то припасы эти варятся в положенном размере, а из сумм, определенных на продовольствие арестантов, вычисляется столько, сколько стоят эти припасы, если бы они были куплены, и за эти деньги арестантам дается чай. Чай приносит в баклагах тот сбитенщик, которого я видел на дворе, и раздает его арестантам по одной копейке серебром за стакан с куском сахара. Такое распоряжение нельзя осуждать, потому что разом варить все мясо, которое случайно кто-нибудь пожертвует, неудобно, а мяса дается всегда определенная пропорция. Беречь же его долго негде, а продавать также неудобно. Но арестанты, которых, как я уже заметил, часто раздражают самые ничтожные мелочи, невзлюбили этого порядка. Кто-то буркнул, что «переводят нашу говядину, мошенничают ею», и все пошли: «Не хотим мы чаю, на что нам эта бурда; пусть нам отдают нашу говядину». Один из директоров долго урезонивал арестантов, терпеливо выслушав все дерзкие намеки и прямые оскорбления, и арестанты наконец успокоились. Сбитенщик ночью к часу разговенья принес несколько баклаг чая и послал за остальным, но в доставлении арестантам чая произошло какое-то будто затруднение со стороны неглавного тюремного начальства, и чай

простоял до тех пор, пока шесть баклаг его вылили в помойную яму, а директор Никитин заплатил за него деньги. Та к на первый день история с променом излишнего мяса на чай действительно была невыгодной для арестантов. Опасаются, что она и впредь может быть не совсем выгодной для них, если вместо сбитенщика, допущенного теперь в тюрьму, не допустят другого сбитенщика из пересыльной тюрьмы. Тот сбитенщик родом из евреев, умеет лучше держать себя с мелкими тюремными властями, и баклаг у него не выкидывают, хотя чай в них, может быть, даже и не такой, какой приносит сбитенщик тюрьмы. Сказывают даже, что пересыльный сбитенщик непременно выживет из тюрьмы нынешнего сбитенщика, ибо у него есть хотя и небольшая рука, но сильная способностью к мелким интрижкам и десятилетней практикой в производстве их. Гг. директорам и смотрителю (о котором нельзя услышать ничего, кроме самых лучших отзывов) следовало бы прислушаться кое к чему, касающемуся этой статьи… ниточка доводит до клубочка, а клубочек, кажется, должен быть.

Здесь, кстати, о смотрителе: я слышал на него несколько жалоб, но все эти жалобы такого свойства, что их нельзя не поставить в заслугу г. Повало-Швейковскому, обвиняемому в «слабости», которую следует скорее назвать человечностью, и в умении не всякое лыко тачать в строку. В общем мнении своего печального мирка смотритель петербургской тюрьмы пользуется совершенно не теми чувствами, какие питаются к некоторым другим лицам его ведомства.

Теперь я могу сообщить несколько сведений о распределении времени арестантов и об отношениях к ним попечительного комитета.

Арестанты в петербургской тюрьме встают летом в 6 часов, а зимой в 7 часов утра, и тотчас идет поверка их. Вставши, они умываются и убирают свои камеры. В 8 часов звонок к чаю и завтраку, после чего начинаются работы (благородные, татебные и бродяжные на работы не ходят). В 11 часов обедают разночинцы, а в 2 часа благородные. Воду во все этажи накачивают два раза: утром, тотчас после поверки, и часов в пять перед ужином. Дрова арестанты пилят поочередно и разносят их, куда нужно, после четырех часов. Дворы метут арестанты 2-го частного отделения. Подаяние раздается два раза в день: утром в 9 часов и в 3 часа пополудни. В 4 часа вечерний чай, а в 6 часов ужин. После ужина в 8 часов производится вечерняя поверка арестантов, и их запирают; в это же время начинается отпуск провизии на следующий день. В Страстную субботу в тюрьме было 835 человек, и им в этот день отпущено:

круп овсяных……1 пуд 12 фунтов 18 золотников

муки пшеничной… 34 ‘ 76 ‘

масла постного… 17 ‘ 38 ‘

грибов… 1 ‘ 3 ‘ 47 ‘

луку… 500

головок капусты… 28 ведер

перцу… 831/2 золот.

соли в котел… 23 фун. 65 зол.

‘ ‘столовой… 17 ‘ 60 ‘

‘ ‘части, на ужин… 10 ‘ 45 ‘

‘ ‘пересыльную… 2 ‘ 18 ‘

круп овсяных… 3 ‘ 30 ‘

муки пшеничной… 2 ‘ 20 ‘

луку… 31 голов.

капусты… 13/4 вед.

перцу… 5 золот.

говядины 3-го сорта… 131/4 фун.

соли в котел… 1 фун. 10 золот.

в столовую… 1 ‘ 63 ‘

Директора попечительного совета посещают тюрьму почти каждый день и очень много содействуют нравственному и материальному благосостоянию заключенных. Я считаю небезынтересным привести здесь выписку из журнала экстренного заседания комитета общества попечительного о тюрьмах, состоявшегося 5 января 1862 года. Выписка эта может познакомить читателей со способом действий комитета в настоящее время. Вот она в подлиннике:

«Назначенная комитетом с. – петербургского общества попечительного о тюрьмах комиссия из четырех директоров имела свое первое заседание 23-го декабря прошлого года, с целью: распределить занятия по заведыванию тюремных замков между членами и определить порядок, в каком каждый из них должен действовать по вверенной ему отрасли управления, направляя их к общей цели – возможному улучшению быта арестантов и строгой экономии в расходовании сумм комитета.