Великий Рузвельт
Шрифт:
И вновь, как это бывало в решающие моменты в прошлом, существенную роль в разработке и осуществлении предвыборной стратегии и тактики сыграла Элеонора Рузвельт и ее энергичные помощники. В ее «сферу забот» входили профсоюзы, женские и молодежные организации, творческая интеллигенция. Она пыталась (хотя и безуспешно) даже примирить Рузвельта и лидера горняков изоляциониста и не чуравшегося левачества Джона Льюиса. «Вы и я, – сказала она одному из ближайших сотрудников Льюиса, – работаем во имя интересов масс. И Рузвельт, и Льюис – примадонны. Наша задача постараться держать под контролем их эмоции». Когда в последние дни избирательной кампании Льюис решительно порвал с демократами и объявил, что он поддержит кандидата республиканцев, призвав КПП следовать его примеру, Э. Рузвельт обратилась с письмом к одному из лидеров КПП, Джеймсу Кэри, обвиняя Льюиса в пособничестве монополистической реакции. Она писала: «Все это представляет серьезную опасность и наносит удар по демократическому процессу. Мне интересно, как м-р Форд, м-р Вейр и м-р Гирдлер (представители
Ближайший помощник Гопкинса О. Вильямс, много лет проработавший с ним в администрации общественных работ, выполнял самые деликатные поручения Э. Рузвельт, осуществляя контакты с руководством организаций безработных. Их переписка показывает, что уже осенью 1939 г. Э. Рузвельт обдумывала вопрос, как использовать звенья Рабочего альянса – общенациональной организации безработных (находившейся под влиянием коммунистов) в качестве опорных пунктов демократов среди наиболее обездоленной части электората. Вильямс с энтузиазмом подхватил эту идею. «Я чувствую, – писал он Э. Рузвельт в ноябре 1939 г. – что Рабочий альянс еще располагает большой силой повсюду в стране, и мы не должны позволить растрачивать ее впустую. Возможно, было бы лучше, если бы эта организация сменила свое название, как Вы и предлагаете. Я полагаю, что они представляют собой значительный политический потенциал, который нельзя не использовать. Я хотел бы надеяться, что президент захочет сохранить этот большой контингент своих потенциальных сторонников для будущих сражений. Они нуждаются во внимании со стороны администрации, которую сегодня они все еще поддерживают» {32}.
О. Вильямс – деятель с прочной репутацией социал-демократа, был одинаково близок и к Гопкинсу, и к Э. Рузвельт и решительно враждебен капиталу. Его письмо еще раз показывает, что вопрос о кандидатуре главного администратора программы помощи (Г. Гопкинса) в качестве преемника Ф. Рузвельта давно отпал. В этой ситуации перемещение Гопкинса в конце 1938 г. на пост министра торговли выглядело вовсе не как шаг в реализации первоначального плана «Гопкинса в президенты» (о чем пишут многие американские историки), а скорее как еще одна уступка оппозиции, поскольку, будучи главным администратором ВПА, он располагал большей самостоятельностью, большей реальной властью и большими возможностями оказывать воздействие на политический механизм на местах. В произнесенной затем серии публичных и частных заявлений Гопкинс уже в качестве министра торговли предстал не воинственным оппонентом «экономических роялистов» – антирузвельтовской части монополистов, а всего лишь посредником в процессе восстановления взаимного доверия между правительством и деловыми кругами. Речь Гопкинса 24 февраля 1939 г. в Экономическом клубе Де Мойна (штат Айова) походила на пасхальную проповедь: старые распри и обиды должны быть забыты, правительство не намерено тревожить капитал реформами. В своем новом амплуа, как отмечали буржуазные органы печати, он олицетворял собой линию на сближение администрации «нового курса» с крупным капиталом, желание Белого дома наладить с ним более тесные отношения {33}.
Но лишь немногие могли так беспристрастно оценить превращение Гопкинса из возмутителя спокойствия в респектабельного министра торговли с ортодоксальными взглядами. С нескрываемым злорадством Артур Крок, слывший недругом администрации, писал, что Гопкинс способен менять свою точку зрения столько раз, сколько это понадобится президенту {34}. Консервативная «Нью-Йорк геральд трибюн» назвала его «кающимся грешником из министерства торговли». Если не по существу, то по форме все это действительно походило на капитуляцию. Еще не сев за массивный письменный стол в отделанном деревянными панелями кабинете министерства торговли, Гопкинс усердно занялся расширением своих связей в деловых кругах. Аверелл Гарриман, Джон Херц, Нельсон Рокфеллер, Эдвард Стеттиниус, Бернард Барух стали его близкими друзьями. Какой-то острослов пустил шутку о «прирученных миллионерах Гопкинса». Министру торговли ничего не оставалось, как только делать вид, что он не понял злой иронии. Баруху в беседе с глазу на глаз он сказал, что будет отстаивать интересы бизнесменов так же энергично, как это он делал, когда речь шла об интересах рабочих.
Однако даже противники демократов, республиканцы, понимали, что идти на выборы 1940 г., афишируя свои «особые отношения» с крупным капиталом, означало бы политическое самоубийство. Ни о какой моральной реабилитации большого бизнеса еще не могло быть и речи. Кандидата партии «забытого человека», демократов, как считали те, кто щедро финансировал республиканцев (банкиры Уолл-стрита, автомобильные короли и т. д.), может победить только такой кандидат, который сам способен говорить на языке «простых людей», представляя таким образом доктрину «нового республиканизма» – некий симбиоз политической философии «грубого индивидуализма» и умеренного либерализма. Фигура Уенделла Уилки, избранника республиканцев, считалось, как нельзя лучше отвечала этим требованиям. Отец Уилки был некогда сторонником У. Брайана. Сам же он долгое время был демократом, правда, в 1932 г. поддерживал кандидатуру Н. Бейкера, соперника Рузвельта, но этот факт сам по себе выглядел в глазах боссов Республиканской партии прекрасной рекомендацией. Самое же главное состояло в том, что У. Уилки был юристом одной из маклерских фирм на Уолл-стрите и президентом крупной фирмы в сфере коммунальных услуг. В пользу кандидатуры Уилки выступила могущественная группа, представлявшая финансово-промышленные круги, – Томас Ламонт, Ламонт Дюпон, Джозеф Пью, Эрнст Вейр и др.
Кампания У. Уилки была спланирована и организована по всем правилам новейших избирательных технологий, с учетом уроков прошлого и уже накопленного республиканцами нового опыта. В ход были пущены изощренная демагогия и на широкую ногу поставленная реклама «нового республиканизма». Сердцевиной этого пропагандистского наступления на рузвельтовских либералов стала публичная поддержка Уилки целей «нового курса», но… без тех его элементов, которые несли на себе отпечаток антимонополизма. Опираясь на достижения «нового курса», Уилки приглашал идти дальше, к «новому миру», совмещая это с «восстановлением» принципов свободного предпринимательства и «дешевого правительства», свободного от пут бюрократизма и регламентации. Позитивная программа Уилки в экономической сфере воплощалась в следующей триаде: «Пересмотр законодательства с тем, чтобы поощрить частные капиталовложения; сокращение правительственных расходов; смягчение неоправданно строгих ограничений, содержащихся в наших экономических законах…» {35}
Лозунги модернизированного республиканизма и отполированного «нового курса» привлекли на сторону У. Уилки часть бывших сторонников Рузвельта, и среди них Джона Льюиса. Но, как оказалось, самым неотразимым качеством нового фаворита Республиканской партии было то, что он в отличие от соперников по партии не был дремучим изоляционистом. Времена изменились, и призывы «крепить оборону», не жалеть расходов на военные приготовления делали Уилки привлекательной фигурой в глазах всех, кто рассчитывал поправить свои дела на военной конъюнктуре, а также тех, кто видел, что нельзя сидеть сложа руки перед лицом роста фашистской угрозы. Политика нейтралитета и дипломатическая история Мюнхена давали в руки Уилки богатый материал для критики внешней политики Рузвельта. Сомнений быть не могло, и Рузвельт это прекрасно понимал, – У. Уилки был сильным и опасным противником.
Разработка предвыборной стратегии с каждым днем занимала все большее внимание Рузвельта, хотя он упорно отмалчивался в отношении своих собственных планов и намерений. Даже Гопкинсу до поры до времени не разрешено было касаться этой темы, несмотря на то что его длительное тесное общение с президентом и особый характер поручений, которые ему доводилось выполнять, как будто бы предполагали полную откровенность между ними во всех вопросах подобного рода.
Захват Гитлером 15 марта 1939 г. оставшейся части Чехословакии и оккупация Италией 7 апреля Албании дали толчок к переосмыслению самых разных аспектов правительственного курса как внешних, так и внутренних. Первым движением Рузвельта были шаги с целью добиться изменения законодательства о нейтралитете, вторым – провозглашение страны в опасности в связи с возросшей возможностью агрессии и третьим – направление (15 апреля) личного послания к Гитлеру и Муссолини с просьбой дать заверения, что в течение 10 лет они не нападут ни на одну из 31 перечисленных в послании стран Европы и Ближнего Востока. Решительно настроенный на разрыв с «умиротворением» Генри Уоллес посчитал нужным высказать президенту все, что он думает по этому поводу. «Оба сумасшедших, – сказал он, – уважают только силу, и только одну силу». Увещевать их, продолжал министр, встав в позу наставника, то же, что «обращаться с проповедью к бешеной собаке» {36}.
Рузвельт оставил высказывания Уоллеса без ответа. Он не сомневался в личной преданности министра земледелия, но считал его излишне чувствительным и прямолинейным. Вникнуть во все тонкости политики президента на международной арене, которая оставалась в основе своей прежней, Уоллесу было не дано. В этом вопросе с ним и не очень считались. Еще в конце марта Рузвельт вместе с Гопкинсом удалился в свою усадьбу в штате Джорджия для продумывания всех назревших вопросов. Здесь, в Уорм-Спрингсе, с глазу на глаз, оказавшись на почтенном расстоянии от вездесущих вашингтонских репортеров, Рузвельт и Гопкинс обсуждали важнейшие внешне– и внутриполитические проблемы. «Утром, как обычно, – записал Гопкинс в меморандуме, – мы обсуждаем европейские дела… Джозеф Кеннеди и Буллит, наши послы в Лондоне и Париже, звонят по телефону, Хэлл и С. Уэллес делают то же самое из Вашингтона, так что мы располагаем самыми последними сведениями о ходах Гитлера на международной шахматной доске» {37}. Положение создалось исключительно сложное, одно было ясно – расчеты «приручить» агрессора, сделать его управляемым оказались неосуществимыми. Домашние дела, проблемы войны и мира, европейской и дальневосточной политики, отношение к предложенной Советским Союзом формуле коллективной безопасности столь тесно переплетались с внутренними конфликтами, что практически становились нерасчленимыми. Сознавая это, Рузвельт испытывал огромные затруднения в поисках конструктивных решений.
Историки много пишут по поводу того, когда Рузвельт принял решение (одно из самых трудных в его политической карьере) о выдвижении своей кандидатуры на пост президента в третий раз. Все сходятся на том, что это случилось где-то после нападения Гитлера на Польшу, т. е. после 1 сентября 1939 г. Есть все основания, однако, считать, что именно беседы в Уорм-Спрингсе в марте – апреле 1939 г. окончательно утвердили Рузвельта в мнении не оставлять поста президента в критический момент нарастания военной угрозы, с одной стороны, и внутренней нестабильности, активизации консервативной оппозиции – с другой. Какую роль в этом сыграл Гарри Гопкинс – несостоявшийся кандидат в президенты – так и остается неизвестным: он всегда тщательно хранил молчание.