Великий Сатанг
Шрифт:
Нечеловеческий вой:
– Отвэтите, суки, гадом буду! Я — Бабуа-а-а… Ааааа…
Глухие удары, словно кого-то бьют сапогами.
И совсем уже издалека, едва различимо:
– Лоничка, хватит уже! Это профессионалы, они справятся. Ой, ребятки, а можно я тоже чуточку вдарю, а?..
Тьма.
…Не помню, как я оказалась в номере. Толстячок, потирая оцарапанную лысину, доказывал что-то в передней хмурому, тяжело дышащему сержанту. Грубая циновка, хоть и покрытая пледом, казалась пыточной решеткой.
Боже, как стыдно!..
Паренек принес
– Выпей, сестра, тебе будет легче.
– Почему ты называешь меня сестрой?
– Ты красивая. Ты похожа на птицу токон.
Господи всемилостивый, какие у него глаза! Он смотрит на меня, как я в детстве глядела на отцовскую Библию. И пальцы его, массирующие мою ушибленную ногу, медлят уходить, задерживаются, но осторожно, робко… Он отводит взгляд. Боже мой, это же еще ребенок… Но не карлик. Он — мужчина. С таким спокойно, такой не обманет, не предаст, не бросит. Все, Катька, все, принцев нет, они остались в сказках, ты одна… Но я же не хочу быть одна, я не могу, не справлюсь, я же не Чала…
Сухие твердые пальцы смелеют; как они ласковы, эти руки, только что месившие стадо пьяных мужиков! Нежно-нежно, почти трепетно касаются они меня, и я изгибаюсь, я расслабляюсь, чтобы ему было удобнее.
Скрипит дверь.
– Ой! — говорит кто-то, кажется, толстячок, и дверь скрипит снова.
Прикрываю глаза. Юбка сползает с бедер, я привстаю, помогая ей поскорее перестать мешать; внутри меня поднимается теплая волна, словно разогревая туго сжатую пружину… сейчас она разожмется… Господи, ну как же давит лифчик!.. О!.. Нет, уже не давит… мне легко и сладко…
Меня крепко обнимают, властно и бережно одновременно; он трется лбом о мои губы, словно не замечая, что они раскрыты, что они ждут его, и шепчет, шепчет…
– Кесао-Лату, — бормотание его еле слышно, невнятно, — Кесао-Лату… Ты не такая, как все. Наставница Тиньтинь Те ложилась на спину и отдавала приказы. Она учила, а ты даришь, о Кесао-Лату…
Шепот захлебывается, гаснет в сбивчивом дыхании.
Прижимаюсь теснее. Еще теснее…
О-оооо!.. Как же он хочет меня!..
Ну иди же, глупый, иди скорее!.. ну же, ну… какая у тебя гладкая кожа, какие мягкие волосы… как ты напряжен… весь… целуй же меня… я с силой толкаю его голову вниз, туда, где разгибается жаркая пружина… целуй меня! целуй!.. всюду целуй, милый!.. о-о-о!.. да, да, так!.. так хорошо… можно, уже все можно… я хочу тебя, любимый мой, я стосковалась по тебе… бери, бери меня… иди в меня, Аллан… Аааааааааааль!..
– Мое имя Лон! — Он отшатнулся, и дыхание его стало ровным. — Тебе уже лучше, сестра?
Я рухнула в пустоту, и на дне пропасти копошились страшные сны…
Когда солнце укололо глаза, в висках ломило, горло пересохло; мохнатая накидка укрывала меня по шею, аккуратно расправленная юбка лежала рядом вместе с лифчиком, разорванными трусиками и блузкой, а на голом полу под зеркалом, скрестив руки на груди, спал мальчик…
Как же его зовут? Не помню.
Будить его я не стала. Зачем? Стыдно.
Когда я открывала дверь, он, кажется,
Коридорная у стойки, поджав тонкие губы, проводила меня понимающе неодобрительным взглядом, и, сама не знаю отчего, вместо своего сто одиннадцатого я ткнула пальцем в кнопку «1».
В этот ранний час постояльцы еще отсыпались, и холл был пустее пустого. Только пять или шесть крепеньких мальчиков тусовались, покуривая в кулак, около высокой стеклянной двери, да еще на улице, у самого подъезда, красовался серебристо-жемчужный, почти такой же длинный, как у шефа, автомобиль…
Заметив меня, растрепанную и жуткую, парни притихли; четверо, которые в кожанках, вышли к машине, а двое, похожие, как братья, оба в отличных темных костюмах, направились мне навстречу.
Приблизившись, они одновременно, словно по сигналу, чуть приподняли широкополые мягкие шляпы, а затем тот, который казался на вид немного старше, негромко и учтиво сказал:
– Синьорина Мак-Келли? Просим проследовать с нами. Дон Аттилио эль-Шарафи хочет лично выразить вам свои глубокие соболезнования…
Глава 6
…Но и тех, кто в великой, суетной, жалкой гордыне своей отверг, не размыслив, милость и благость Твою, лишь внешне признавая заповеди Твои, и, подменив подвиг мишурою, нарушает их ежечасно, — и их не накажи свыше меры, Человеколюбец, ибо есть они таковы, каковы есть, не без воли Твоей на то, и, возомнив многое, лишь испустошили сердца свои в погоне за тем, что воистину невесомо станет в чаше на Страшном Суде Твоем, Господи. Просвети же таких, дабы укрепилась рука гордых в служении наконец добру и любви, яко же все в руце Твоей, Господи…
Рассказывает дон Аттилиоэль-ШАРАФИ. Администратор Хозяйства. 68лет. Гражданство неизвестно
20–23 июля 2215 года по Галактическому времени
Не стану отрицать: я не выстоял до конца церемонии. Просто не смог. Заболело сердце…
Бибигуль, как обычно, почувствовала что-то и вопросительно, с обычным своим беспокойством посмотрела на меня, отвлекшись от происходящего.
– Тссс… — прошептал я одними губами. — Все хорошо, дорогая, ничего страшного…
И она поверила, потому что мы никогда не лжем друг другу. Но на сей раз я, впервые за долгие годы брака, обманул жену. В тот миг мне было страшно. Очень страшно…
Потому что прихватило не так, как раньше. Не слегка, едва обжигая грудь изнутри. Впервые боль была не болью, а чем-то гораздо большим, чего не пересказать словами; и еще страшнее боли было странное, невесть откуда идущее понимание: нет, это пока еще не конец, это — звоночек. Предупреждение. Или что-то иное?.. Не умею объяснить. Думаю, мало кто сумеет… Не ощутив, такого не понять, ведь каждому из нас свойственно до времени полагать себя бессмертным.