Великий Сатанг
Шрифт:
Батюшка изволил повелеть, и он уехал, и выдержал экзамены, и прилежно учился, по праву получая Именную Ее Величества Государыни-Матери стипендию, но обязательно приезжал на каникулы и улыбался батракам, радостно кланявшимся любимому меньшому господину, и раздавал нехитрые городские гостинцы, которым они радовались, как дети…
А потом — сразу, вдруг! — все кончилось.
Шестьдесят семь, шестьдесят восемь, шестьдесят девять.
Матушка. Отец. Усадьба предков.
Грязные горские бандюги волной хлынули из джунглей, захлестывая долинные поселки, и улыбки батраков
Девяносто шесть. Девяносто семь. Девяносто восемь.
Братья.
И еще — девяносто девятая — Уйго, любимый пес, единственный, кто проявил человечность, попытавшись защитить хозяев от бешеного зверья, ощетинившегося клыками серпов и мотыг…
Итак, сегодня счет станет круглым.
И тогда, но не раньше, можно будет позволить себе напиться.
Врасхлест, вдрабадан, в стельку!
Снайпер выбирал сотого. Не торопясь, расчетливо.
Мальчишки-новобранцы не заинтересовали. Мелочь. Варвар-горец с нашивками кайченга привлек было внимание, но даже сейчас, углубившись в букварь, он чуть заметно покачивался на стуле, сбивая прицел, — просто так, по привычке. Такие подчас уворачиваются от пули, а репутацию следует беречь…
О! Вот он, сотый!
От удовольствия Снайпер еле слышно присвистнул. Чистенький очкарик, чертящий буквы упрощенного алфавита на доске, кого-то напоминал: они вроде бы даже встречались в университете. Да, точно, встречались, вот только имя вылетело из памяти, но наверняка сталкивались! Он, кажется, учился на филологическом и ухлестывал за этой… ну, как же ее?.. и однажды, помнится, им даже довелось крепко поспорить о судьбах крестьянства; и этот городской оскребыш был жестоко высмеян им, сельским парнем, тогда еще вовсе не Снайпером.
Точно, тот самый! Или все же не он?..
Все равно. Если и нет, плевать, — там было много таких, любивших порассуждать о том, чего не знали. И это они, именно они, виновны во всем.
Такие, как горец-кайченг, в сущности, безопасны, как всякое быдло.
Такие могут жечь, грабить, убивать, но в конце концов умирают на бамбуке или, если подфартит, открывают на награбленное лавку в своей грязной деревне.
А очкастые книжники-горожане, забывшие в шкафах свои оранжевые накидки, бесясь с жиру, вбили им в головы идиотскую мысль о том, что свинья ровня человеку…
И самое главное: тот, кто писал подлые слова на аспидной доске, как и Снайпер, был родом из долины.
А вот этого уже нельзя ни простить, ни забыть!
Снайпер сдвинул кнопку предохранителя, беззвучно передернул затвор, поудобнее пристроил оружие на почти перпендикулярно стволу лежащей ветке-упоре.
Часы пискнули.
…Учитель еще не успел упасть, пятная кровью утоптанный дерн площадки, а Ту Самай уже знал, — даже не видя тяжело проламывающего листву тела, — что стрелявший мертв. Кайченг редко промахивался; те, кто промахивается, как правило, не становятся кайченгами.
За Оранжевой линией, как будто только
Фигуры в полосатых комбинезонах хорошо ложились на прицел. Не ожидая команды, мальчики занимали места в траншеях, и лица их были совсем взрослыми; каждый из них сейчас казался едва ли не ровесником Ту Самая.
И был бой! Мелкий, привычный, без серьезных потерь. Пограничный инцидент из тех, что порою и не стоит включать в сводки. Не трудный бой и не страшный. Драчка. Спустя три часа огня и грохота семь бронемашин из десятка горели, словно праздничные лампадки, а остальные, пыхтя, утробно чихая дымом, дав задний ход, уползали вспять, за Оранжевую линию, и следом за ними отшатнулись — ползком же! — огрызки полосатой пехоты.
Ту Самай облегченно вздохнул и направился к штабной хижине — звонить в округ. Сколь бы ничтожна ни была стычка, об очередной провокации надлежало доложить без проволочек. Тем паче что гибель брата наставника чревата достаточно серьезными последствиями, вплоть до выговора в приказе…
Не успел он прокрутить рычаг полевого телефона, как восемь багрово-черных стрел, вырвавшись из-за дальних холмов, захлестнули заставу и смешали в крошеве желтые хижины, зеленый дерн и красные обрывки человеческих тел.
Восемьдесят Пятая погибла почти мгновенно, не успев огрызнуться. И к останкам ее уверенно и нагло двинулись, торжествующе задрав орудия, тяжелые густо-оранжевые полусферы — уже не легкие броневики, но тяжелые, неуязвимые для ручных гранатометов имперские танки.
И не было времени размышлять.
Ту Самай приподнялся. Подтянул колени. Сдерживая тошноту, встал на ноги, заставляя себя не шататься.
– Ладжок!
– Да, брат кайченг! — Один из чудом уцелевших мальчишек, тот самый, в не по росту большой форме с засученными рукавами, покачиваясь, вытянулся перед кайченгом.
– Борец Ладжок, беги! Доберись до штаба и скажи, что это война!
Паренек с ужасом смотрел в искаженное лицо командира — глаз, выскочивший из орбиты и повисший на тоненькой нитке нерва, придавал кайченгу вид ночного демона Гр’г, выпивающего души младенцев…
– Я не пойду!
– Это приказ!
– Я не пойду! — Голос мальчишки едва не сорвался в визгливый плач.
– Пойдешь… — Кайченг вытащил пистолет.
– Нет! — Ладжок, дрожа, помотал головой. — Я не боюсь смерти. Я клялся Любимому и Родному умереть, но не отступить.
– Мальчик, это война! — У Ту Самая дергались губы, и глазное яблоко трепыхалось из стороны в сторону, как маятник старинных часов. — Понимаешь?.. Это война, а у нас уже нет связи. Беги, сынок…
Почти просьбой прозвучал приказ, и, наверное, именно это заставило наконец парнишку сорваться с места и нырнуть в близкие кусты. Глубоко вздохнув, кайченг обернулся: за его спиной, сомкнувшись в шеренгу, стояли двое.