Великий запой. Эссе и заметки
Шрифт:
1. О Морском Старике
Вот первое воспоминание о моей земной жизни: запеленутый во что-то белое, я лежал на каком-то африканском побережье, окаймленном вдали темно-зеленой грядой тропического леса. Вдоль песчаного берега, также в белых пеленках, лежали другие дети. На горизонте, посреди сине-красной зеркальной глади, плыла, сверкая пурпурной и золотой лепниной на носу, каравелла; она должна была забрать меня и перевезти в северную страну моего второго рождения.
На берегу, где я спал, за мной ухаживало какое-то существо, но я не видел его. Позднее, благодаря странным рассказам, внезапным озарениям и неистовым порывам сердца, мне постепенно открылось,
Древние вавилонские мифы повествуют о некоем Оаннесе, или Эа, человеке-рыбе, который в незапамятные времена вышел из моря, чтобы наставлять людей. Эта легенда встречается у всех народов Древнего мира. Многие уточняют, что Отец океанов вышел из таинственного Красного моря. О нем немало узнал Нерваль (не одной ли мы крови, он и я?). Возможно, это же существо древние называли Протеем.
Но особенно меня поразил весьма обстоятельный рассказ Клеомброта. Он утверждает, что нанес визит Старику Красного моря, который, по его словам, является людям лишь один раз в году, а остальное время живет с кочевыми нимфами и духами. «Когда я наконец нашел его, — рассказывает Клеомброт, — он принял меня вежливо и согласился побеседовать. Он изъясняется по-дорийски [6] , и речь его похожа на поэзию и пение; аромат, который источают его уста, овевает все вокруг. Ему неведомы болезни. Он проводит свою жизнь в изучении наук. Лишь раз в году на него нисходит пророческий дар, и тогда он выходит на морской берег и предсказывает будущее…»
6
Он изъяснялся по-дорийски, чтобы этот олух хоть что-то понял, черт его побери! На самом деле он может говорить на всех человеческих и даже некоторых иных языках. Примеч. автора.
Морской Старик, похоже, имел привычку отвечать more pataphysicoна несуразные вопросы, которые греческие путешественники любили задавать встречным мудрецам. Так, на вопрос Клеомброта о единстве и множественности миров он ответил: «Нет ни бесконечного множества миров, ни одного-единственного или пяти, а есть сто восемьдесят три мира, которые расположены треугольником, соприкасаются друг с другом, и их вращение выстраивается в своеобразный танец… и т. д.». Клеомброт принял этот ответ за чистую монету; но я, на атавистическом уровне знакомый с патафизической практикой, я-то знаю, что это единственный подобающий ответ на такой глупый вопрос: ответ, обволакивающий истину в абсурд, способный пробудить у путешественника сомнение и новые вопросы. Мой морской Отец говорил загадками, как Сфинкс. Но не пожирал неспособного ответить, а наоборот, заставлял его рождаться; облачив в тело ребенка и наполнив любопытством, помещал на тот самый берег, где я впервые осознал себя человеком. И мы, дети Красного моря, иначе говоря, патафизики, продолжаем ошеломлять дотошную расу Клеомбротов своими абсурдными очевидностями.
2. О социальной точке восхода
О совпадениях, связанных с моим рождением, пока скажу лишь, что Солнце находилось в знаке Рыб. Поведаю только о социальной точке восхода, которой, на звуковом уровне, было отмечено мое первое ощущение внешнего человечества: было шесть часов пополудни, группы рабочих соседнего завода, что-то громко обсуждая и споря, проходили под окнами моей родной спальни. В то время страна переживала довольно сильные социалистические волнения. Итак, я родился под социальным и звуковым знаком красного кольца, словно в ореоле разгневанной пролетарской звезды.
3. Географические уточнения
Место моего рождения расположено приблизительно в 49°37’ северной широты и 2°22’ восточной долготы парижского меридиана. В геологическом отношении здесь наблюдаются выходы юрских отложений; но невдалеке, по
Изотермы января: | 1,4 |
Изотермы июля: | 18,3 |
Количество осадков: | от 800 до 1000 мм |
Заморозки за год: | в среднем 100 дней |
Плотность населения: | от 75 до 100 человек на 1 км 2 |
Но местность, которая больше всего повлияла на меня своей тотемизацией (определение этого слова я приведу позднее), расположена в двадцати пяти — сорока километрах к северо-востоку, в районе палеозойских пород, богатом сланцем, углем и железной рудой, с более суровым климатом и более изрезанным ландшафтом. Ту страну населяют люди германской расы и фламандцы; долгое время она находилась под испанским владычеством; так, среди жителей можно и сейчас встретить немало представителей испанского и даже мавританского типа. Их язык — валлонский,но в нем есть множество диалектов, в которых обычно смешиваются фламандские и испанские слова.
От трех до шести лет я жил на середине длинного естественного коридора, прорезанного рекой в угрюмом плато, между скал, которые некогда были рыцарями, героями и благородными дамами. Это ущелье ныне превращено людским промыслом в огромную кузницу.
Там не бывает ночи. Как только красное солнце падает за влажные темно-зеленые леса, небо озаряется со всех сторон не менее ярким багрянцем от непрерывных огненных выплесков из вагранок. Ледяной ветер с долины развеивает стойкий запах тремолита. В горах всю ночь то глухо долбят, то вдребезги корежат толчейные песты, как будто топают и ревут древние динотерии, чьи почтенные останки все еще можно найти в местных карьерах. Безостановочно и истошно гудят поезда, груженные тоннами минетты, кокса и сланца.
В той стране, сидя на ветвях сливового дерева, я научился с помощью портняжного метра читать последовательность чисел до ста пятидесяти.
4. О разном
Большую часть третьего года жизни я посвятил поклонению маленькой скамеечке; в результате поломки она переместилась в таинственный шкаф, куда я время от времени заглядывал, дабы полюбоваться ее одиноким свечением.
Там же, в районе выхода на поверхность лейаса, другим предметом моего культа был «гребешок», прыгая с которого я выполнял первые летные упражнения. Лишь пообещав, что у меня будет точно такая же стенка в другом месте, меня смогли уговорить эмигрировать в сланцево-металлургический регион.
К вечеру мои размышления на сливовом дереве прерывались отцовским обещанием спилить ствол большой пилой, еще более серьезными, раскаленными докрасна угрозами бельгийских кочегаров бросить меня в топку паровоза, маневрирующего за садом, и, наконец, католическими колкостями жившего по соседству аббата Глода по поводу непристойной дырки на моих коротких штанишках и торчащей на виду у всех полы рубашки, которую он по-валлонски называл «полеёй».
Семейный антиклерикализм находил повод для гордости в уважении аббата, который в своих проповедях и молитвах имел привычку сетовать на то, что его прихожане аморальны, а единственный, по его словам, честный человек в округе, то есть мой отец, — атеист и социалист. Аббат, чья мрачная сутана повергала меня в ужас и топорщила мой юный волос, однажды задобрил меня смородиной особого сорта под названием «макрелевая» и местной сливой, называемой словечком «балос». Аббат умер через несколько лет после войны, позволю себе предположить, от угрызений совести за свои приятельские намерения в мой адрес.