Великий запой. Эссе и заметки
Шрифт:
Всякий раз, когда предоставляется возможность, публика приходит восторгаться их произведениями, читать историю их жизни, делать им подношения. Она дарует им жалкие полезные вещицы, которые умеет изготавливать сама: дома для проживания, одежду для облачения, продукты для питания. Затем возвращается вниз к своему ежедневному труду. Производители бесполезных предметов принимают публику благосклонно. Исповедуя великое презрение ко всему плотскому, они считают безопасными тех, кто производит предметы, служащие исключительно для телесной жизни. Есть лишь одна категория людей, которых они не могут выносить и готовы разорвать на части, уморить голодом, раздавить или съесть живьем: речь идет об изготовителях полезных предметов, но полезных совсем в другом смысле, о редких последователях
— Хорошо, — сказал я. — Но какие доводы приводят Производители? Как они объясняют публике свое назначение?
— Если я вам отвечу, вы не поверите. Раз уж мы рядом с красильщиками холстов, а они весьма словоохотливы, то лучше спросить у них самих.
Санитар окликнул одного толстого мужчину, ряженного под испанца, и спросил у него, зачем он рисует.
— Я, — ответил тот, — изображаю, к примеру, грушу. Если вам захочется ее съесть, я буду доволен.
Санитар прокомментировал: «Вызвать у своего ближнего желание, но не дать возможности это желание удовлетворить». Затем обратился к другому красильщику, красномордому белобородому толстяку, который заявил:
— У меня все просто. Я стою перед холстом (так оно и было), смотрю на какое-нибудь яблоко или облако, беру кисть, беру киноварь (что он и сделал), ляпаю сюда(он чуть не пробил холст) и л-л-ликую (похоже, он действительно ликовал). Смотрю на киноварь, затем на какой-нибудь кабачок или на какого-нибудь морского волка, беру зеленую и тяпаю сюда(он принялся тыкать и тюкать) и л-л-ликую (он снова возликовал)…
— Ладно, толстяк, забавляйся, мы не будем тебе мешать, — сказал мой проводник и перешел к третьему, маленькому рыжему крепышу, который ответил на вопрос следующим образом:
— Претендовать на подражание природе — прежде всего вульгарно, да еще и кощунственно; ведь это значит желать невозможного. Живопись ради удовольствия от растекания по холсту разноцветной чувственности — это отвратительно. Для меня смысл живописи — в том, чтобы отдавать форму и цвет прямому служению свободной конструктивной мысли, воспевать геометрию, абстрагировать абстрактное от его собственной абстракции, живопись это — синтетическая декалькомания динамизма объема в его релятивистской резорбции, это…
— Вот что это такое, — вмешался санитар и, пока производитель продолжал вещать, показал мне фигуры, вычерченные по линейке, сверенные с компасом и раскрашенные в пастельные цвета.
— Какая тоска, — продолжил санитар. — Кое-кто из этих так называемых живописцев придумал выстраивать свои картины по законам золотого сечения и хроматического круга. Стоит ли добавлять, что это неправильное золотое сечение и неправильный хроматический круг? Вот вам доказательство: например, в случае с золотой пропорцией они выстраивают на холсте геометрическую конструкцию, а затем пытаются эту схему наращивать — это по силам первому встречному; сразу видно, что они скверные живописцы и скверные геометры. А истинный художник, как вы знаете, несет в себе и пропорции, и золотое сечение, и цветовые законы; он несет их в своих мышцах, чувствах и даже в мыслях; он ими овладевает, он за них платит, он оживляет их во всем, что увидел и видит, и не только на холсте: так его произведение оказывается полезным и универсальным. К тому же настоящий художник, как любой творец, сначала думает и потом делает, а эти — как вы увидите на примере всех наших Производителей — начинают с того, что рисуют в надежде позднее, не думая, обнаружить то, что они могли бы обдумать еще до того, как начали рисовать, если бы вообще захотели подумать. Но я вас явно утомил.
Я шел и размышлял: «Подумать только, мы на чердаке под крышей какого-то дома, затерянного непонятно в какой точке земного шара (а может, и не шара, но уж никак не в точке); и в этом чердачном закутке живет или верит, что живет, или я верю, что вижу, как живет, все это население. Подумать
Внизу — жажда, всякий раз новая жажда, готовые погаснуть свечи, но пока они горят, пусть даже так недолго, они обжигают и вызывают жажду.
Здесь — жажда, утоляемая иллюзорными напитками, и яркий свет холодных электрических солнц. Здесь — холодно; там, внизу, — темно. И самые пьяные не те, кто пьет».
— Потерпите немного, — прервал мои размышления санитар. — Вскоре мы закончим обход. По пути взгляните на женщину, которая считается мастером в искусстве бесполезных жестов.
Указанная женщина в накидке, напоминающей тунику, ходила по сцене и жестикулировала перед несколькими сотнями восторженных зрителей. Благодаря карманному словарю, который разъяснял и язык жестов, иногда используемый Производителями, я могу дать вам достаточно верный перевод ее пантомимы. Но, вне всякого сомнения, и она, и публика воспринимали ее иначе.
— Сначала заметьте, — говорило ее подвижное тело, — я очень красива. К тому же гибка, ловка, умна, трогательна и загадочна. Я способна неподвижно стоять на кончиках пальцев и опускать руки, как увядающие цветы, причем совершенно бесцельно. Ничто не заставляет меня делать пять торопливых па вперед, и совершенно свободно, безо всякой надобности мои великолепные волосы внезапно ниспадают на мое напряженное лицо; мне потребовалось три года для того, чтобы всему этому научиться. Я свожу пальцы эдаким заковыристым образом, поскольку видела такой жест у одного бородатого суеверного нищего, который находил его осмысленным; я же нахожу это красивым и прекрасно обхожусь без всяких смыслов. А растягиваться на подмостках и, закатив глаза, преклонять колено, разве это не грандиозно? Я и сама испытываю ужасное волнение, то совершенно бесцельное волнение, с которым справляюсь, чтобы внезапно воздеть руки к несуществующему небу, ну а что теперь? что? воображение иссякло? тогда я повторю ту же серию движений, но на этот раз вы увидите меня со спины. И теперь я начну с конца. Тряхну шевелюрой — это всегда производит нужный эффект, к чему искать что-то еще? Я заканчиваю пируэтом и падаю.
Зрители бешено захлопали в ладоши, что здесь, наверху, считается знаком удовольствия и одобрения. Санитар прошептал мне на ухо, что своим медицинским взглядом он высмотрел, как внутри этой дамы ее любимый маленький орган плакал от счастья.
— Она заслуживает уважения, — сказал ему я, — хотя бы за свою откровенность.
— Невелика заслуга. Все они такие. Бесстыдно выставляются на всеобщее обозрение, исключая свое собственное, разумеется. Как на нашем профессиональном жаргоне мы говорим «красивый абсцесс» или «добротная экзема», так и они призывают любоваться своим больным органом со всех сторон. От человека, изготавливающего тарелку, рубашку, хлеб или то, что наши прапрадеды называли произведением искусства, не требуется откровений; ему надо всего лишь делать свое дело как можно лучше. Но если он берется производить бесполезные вещи, как же ему не быть откровенным? (Я употребляю это слово в несколько странном смысле, который, кажется, ему придаете и вы.)
Посмотрите, — продолжил он, пробираясь среди скопления народа, — посмотрите на людей, которые неистовствуют и распинаются на этих подмостках. Здесь они верны себе как нигде, но сами этого не осознают. Их удовольствие заключается в том, чтобы представлять надуманные и непродуктивные человеческие жизни. Лишь в таких условиях они могут демонстрировать всем свои больные органы и прославлять их благодаря волшебной силе совершенно бесцельных слов и жестов.
Другие довольствуются тем, что дают петь своему внутреннему божеству. Они обзавелись звуковоспроизводящими инструментами, которые некогда были орудиями первой необходимости, и умудрились превратить их в предметы роскоши. Они заставляют вибрировать струны, трубки, мембраны и непонятно отчего испытывают радость, которую называют свободой. Удивительно, что еще так мало несчастных случаев.