Великое делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и Альмы, которая была собакой
Шрифт:
Но она только повизгивала, не отпуская мою ногу. И в этот момент до моего слуха донесся знакомый лай Сибиряка. Я обошел весь двор, но никак не мог сообразить, где эта негодная собака, откуда лает. Наконец догадался отворить дверь сарая. Сибиряк, живой и невредимый, вышел из сарая и, помахивая хвостом, виновато поглядывал на меня.
— Ах, негодяй, разбойник! Что же ты молчал, когда тебя звали?
По-видимому, Сибиряк забежал в сарай еще с вечера, когда я там работал, и всю ночь и утро проспал за дровами. И только теперь как ни в чем не бывало объявился и лакал воду из лужи возле крана, время от времени рыча на спокойно
— Да ты знаешь, псина, что я с ног сбился, тебя разыскивая? — выговаривал я Сибиряку, но в душе, конечно, не жалел об этом.
То, что я выручил из беды Альму, доставляло мне какое-то необъяснимое удовлетворение. Да и толку от Сибиряка никакого: захочет — полает, захочет — спать уляжется, а уж если Альма кого схватит, то пиши пропало! Сторож! Я любовался Альмой: сильная, стройная, с красивой и гордой посадкой головы. Не стара ли? Да нет, года три — четыре, не больше…
Все последующие дни я находился в беспокойном состоянии. Каждый день Альма угощала меня какой-нибудь неожиданностью. Началось с того, что она показала свою необычайную выучку и понятливость. Для нее ничего не стоило, нажав на щеколду, открыть калитку или пустить воду из крана, что она проделывала, мягко взяв в зубы вентиль крана и ловко отвертывая его. В то же время она была совершенно незнакома с обычным собачьим «словарем». Когда я кричал ей:
«Альма, фу-фу, Альма!» — она только сильнее лаяла. Это же касалось и охотничьих выражений: «тубо» и «пиль». Я очень долго возился с ней, пока она не поняла смысл команды «апорт». Я несколько раз бросал ей палку и кричал:
«Апорт, Альма, апорт!» Она нехотя подходила к палке, но в пасть ее не брала.
Только тогда, когда, выведенный из терпения, я наглядно показал ей, что нужно сделать, и даже сам, встав на четвереньки, взял палку в рот, Альма немедленно выполнила приказание.
Самым странным было то, что Альма, несомненно очень умная собака, оставалась равнодушной ко всем знакам одобрения, ко всем подачкам. Я не видел, чтобы она умильно виляла хвостом. Когда я ее гладил, она не подставляла голову, как сделала бы это любая другая собака, а стояла неподвижно, не выражая удовольствия. Ее восторженное состояние, которое я наблюдал в первый день, когда она спаслась от собачника, больше не приходило к ней. Она становилась все более и более неспокойной.
Ела она все, но не при мне. Как-то я вынес ей тазик с остатками обеда и ужина во двор, а сам спрятался за полуоткрытой дверью. Альма взбежала по ступенькам крыльца и притворила дверь перед самым моим носом.
Она очень любила, когда ее пускали в дом. Именно здесь, в доме, чувствовалась вся ее выучка. В доме она вела себя как-то особенно аккуратно.
Спала Альма только днем. Ночью носилась по саду. В хоре собачьих голосов ее голос был первым. Громкий, ясный, короткий лай Альмы как-то будоражил всех собак нашей улицы, и они долго не могли успокоиться.
Но вскоре Альма стала исчезать — вначале по ночам" а потом и днем.
IV
Как-то выдался очень жаркий день, и весь город устремился к реке. Мужчины в сетках и майках, стайки полуголых мальчишек, мамы и бабушки, нагруженные припасами, взбирались на раскаленную палубу речного трамвая, перевозившего купающихся на другой берег. Пароходик отдал концы, то есть отцепил просмоленную петлю каната, что с исключительно серьезным видом проделал паренек в аккуратно заштопанной тельняшке, и через минуту был уже на середине реки. Сразу же стало прохладно, и все подставили лица навстречу свежему дыханию реки.
В этот момент я услышал:
— Гляди, собака! Купаться едет!
Я обернулся и увидел Альму в ее светло-желтом ошейнике с металлическими бляшками. Она быстро прошла вдоль узкой палубы, между фальшбортом и скамейками для сидения.
— Альма! — позвал я. — Альма! Да как это ты сбежала?
Альма покосилась на меня, но не подошла. Как только пароходик достиг пристани, она первая спрыгнула на высокий бревенчатый причал и скрылась в зеленых кустах. Я окликнул ее, позвал, но безрезультатно.
Вскоре я блаженно погрузился по горло в воду и с полчаса не находил в себе сил выйти на берег. Вокруг брызгались ребята, они взбирались друг другу на спину и с визгом прыгали в воду. Тяжелое шлепанье мокрого волейбольного мяча доносилось из соседней рощи.
На берегу я отыскал тень и, зарывшись в песок, задремал. Очнулся я от шума катера, который сновал возле купающихся, пугая их со «спасательными» целями.
Я поискал глазами сверток с одеждой и хотел было вновь задремать, как вдруг заметил Альму. Собака подошла к скамейке, на которой была сложена одежда, и принялась обнюхивать рубахи, шляпы, сандалии, стараясь ничего не пропустить.
Она что-то или кого-то искала…
Нет ничего мучительнее возвращения с купания. Солнце стояло еще высоко, пароходик был переполнен, в автобусе — духота.
Я отпер калитку, пробежал в дом. Заныла кожа на обожженной спине. Я вышел во двор и подставил голову под струю воды. В это мгновение я снова увидел Альму. Она шла по каменному забору, отделявшему мой двор от соседского, низко наклонив голову. Она казалась очень унылой и очень жалкой.
Альма спрыгнула на ворох сухих ветвей, которые я все собирался сжечь, и вскоре раздался яростный лай Сибиряка. Мира между двумя моими сторожами не было. «Посадить бы тебя, голубушка, на цепь, — думал я, — и стала бы ты злой и не шибко умной собакой, зато толку было бы больше. А то один сторож спит, когда ему вздумается, а второй где-то бегает».
К вечеру Альма опять исчезла, и несколько дней я ничего о ней не знал.
Как-то днем меня подозвал сосед, работавший в своем саду. Я подошел к забору, разделявшему наши участки.
— Видел вашу новую собаку, — сказал он, вытирая руки о фартук. — Шатается по городу…
— Где?
— Да возле больницы областной, в скверике. Пойдите, может, уведете ее.
— Но она ведь не сидит на месте…
— А по-моему, она на своем собачьем месте. Хозяин-то ее, наверное, в больнице? Вот она и не отходит.
Я действительно нашел Альму возле больницы. Она узнала меня и пошла за мной, безучастная и грустная. Последние дни она ничего не ела. Бока ее ввалились, выступили лопатки.
У калитки меня догнал почтальон и протянул какую-то запечатанную сиреневую бумажку. Я расписался на квитанции. «Телеграмма, наверное» — подумал я, распечатывая склеенный вдвое листок. В сумерках я мог разобрать только одно слово: «Повестка»…
Дома при свете лампы я прочел, что меня вызывают назавтра, к семи часам вечера. Нужно явиться к следователю Клименко. Зачем я ему? Ну, видел этого человека, хозяина Альмы…