Великое избавление
Шрифт:
Сент-Джеймс старался не встречаться взглядом с Деборой.
– Прошу прощения? – переспросил он, не совсем понимая, что пытается рассказать ему Хэнк.
– Извращенцы, говорю. Голубенькие. Гомо-сек-сулисты. Их прямо-таки миллионы в Лагуна-Бич. Все теперь хотят у нас поселиться. Да, а что касается аббатства, – Хэнк на мгновение прервался и с жадностью отхлебнул кофе из чашки, – похоже, все дело в том, что Дэнни и ее-сами-знаете-кто повадились регулярно там встречаться. Ну, сами понимаете. Пообжиматься малость. И в ту самую ночь
– Абсолютно, – подтвердил Сент-Джеймс, по-прежнему избегая глядеть в глаза Деборе.
– Ну, знаете ли, Дэнни чуточку напряглась. В конце концов, девственница, все в первый раз, це-ло-мудрие – это такая штука, с ней легко не расстанешься, верно? В здешних местах к этому серьезно относятся. А если малышка Дэнни позволит своему парню – тут уж назад пути нет, верно? – Он явно дожидался ответа.
– Наверное, нет, – подтвердил Сент-Джеймс.
Хэнк энергично закивал.
– И вот, как рассказывает сестрица Анжелина…
– Неужели и она там была? – изумился Сент-Джеймс.
Хэнк с минуту попыхтел, обдумывая вопрос со всех сторон, яростно и восторженно громыхая ложечкой по краю стола.
– Ну, вы парень не промах! – восхитился он и тут же постарался вовлечь в разговор Дебору: – Он у вас всегда такой?
– Всегда! – поспешно заявила она.
– Замечательно! Ну, так насчет аббатства… «Господи помилуй!» – взглядом сказали друг другу Дебора и Сент-Джеймс.
– И вот этот парень наедине с Дэнни. – Для наглядности Хэнк размахивал в воздухе ножом и вилкой. – Ружье заряжено, палец на курке. И тут ни с того ни с сего младенец начинает орать, да так, что и джаз-банд его не заглушит. Можете себе это вообразить?
– Во всех подробностях, – буркнул Сент-Джеймс.
– Ну, эти двое как услышали младенца, решили, что это вроде как Господь Бог самолично вмешался. Выскочили из аббатства, словно все черти за ними гнались. И на этом делу и конец, друзья мои.
– Вы имеете в виду – конец легенде о плаче младенца? – уточнила Дебора. – О, Саймон, я так надеялась услышать его нынче ночью. Или даже днем после обеда. Оказывается, отвращать эту злую примету очень даже увлекательно.
«Хитрюга!» – ответил ей муж одним взглядом.
– Не крику младенца, – поправил Хэнк, – а шашням промеж Дэнни и как там парня звали. Ты не помнишь, а, Горошинка?
– Странное какое-то имя. Эзра, кажется. Хэнк кивнул:
– В общем, Дэнни прибегает сюда и поднимает такой переполох, что чертям тошно стало. Дескать, ей сей момент нужно исповедаться и примириться с Богом. Они наскоряк зовут местного священника. Настоящий экзорцизм, представляете?
– А кого очищали – Дэнни, пансион или аббатство? – полюбопытствовал Сент-Джеймс.
– Всех троих, приятель. Сперва поп примчался сюда, побрызгал тут святой водичкой, потом бегом в аббатство и… – Американец оборвал свой рассказ на полуслове,
– Еще кофе, Дебора?
– Нет, спасибо.
– И что бы вы думали? – окликнул их Хэнк.
Сент-Джеймс призадумался над его вопросом. Под столом жена тихонько массировала ступней его здоровую ногу.
– Что же? – покорно переспросил он.
– Черт меня подери, если он не нашел там настоящего младенца. С только что обрезанной пуповиной. Пара часов, как на свет народился. К тому времени, как старик добрался туда, младенец уже окоченел. Нарочно его выбросили, ясно?
– Какой ужас! – побледнела Дебора. – Страшное дело.
Хэнк вновь кивнул торжественней прежнего.
– Страшное дело, вы говорите, а каково пришлось бедняге Эзре? Держу пари, он с тех пор так и не может сделать сами-знаете-чего.
– Чей это был ребенок?
Хэнк пожал плечами и вернулся к своему остывшему завтраку. Его интересовали лишь наиболее смачные моменты этой истории.
– Это неизвестно, – ответила Джо-Джо. – Малыша похоронили на деревенском кладбище. И такую странную надпись сделали на этой бедной маленькой могилке. Я ее даже с ходу и не припомню. Сходите туда, посмотрите сами.
– Это ж молодожены, Горошинка, – встрял Хэнк, широко осклабившись и подмигивая Сент-Джеймсу. – У них есть дела поинтереснее, чем бродить по кладбищам.
Похоже, Линли – любитель русской музыки. Они прослушали Рахманинова, затем перешли к Римскому-Корсакову, а теперь вокруг грохотала канонада увертюры «1812 год».
– Вот. Слышали? – спросил Линли, как только отзвучали последние ноты. – Тарелки отстали на полтакта. Но больше у меня претензий к этой записи нет. – С этими словами он выключил магнитофон.
Барбара впервые заметила, что ее напарник не носит никаких украшений, ни перстня с гербом и печаткой, ни дорогих часов с золотым браслетом, блестящим в лучах света. Почему-то отсутствие подобных признаков роскоши поразило ее не меньше, чем могла бы потрясти самая назойливая демонстрация примет графского достоинства.
– Я не заметила, к сожалению. Я плохо разбираюсь в музыке. – Неужели он в самом деле рассчитывал, что она, девушка из низов, способна поддержать беседу о классической музыке?
– Я тоже мало что о ней знаю, – признался ее собеседник. – Люблю слушать, только и всего. Боюсь, я из тех невежд, что говорят: «Я ничего в этом не смыслю, зато знаю, что мне по душе».
Барбара недоверчиво прислушивалась к его словам. Этот человек окончил Оксфорд, его диплом по истории был признан лучшим на курсе. Как же он может называть себя невеждой? Разве что он пытается помочь ей расслабиться, пускает в ход свои чары – уж это-то он умеет. Для него это так же естественно, как дышать.